— Домой собираешься?

— А что?

— Я думал, может, в буфет зайдём, коньяку по сто грамм выпьем…

— Дадим, дадим твой отрывок, — сказал Лунин, набирая какой-то телефонный номер.

— При чём здесь отрывок? — грустно улыбнулся Александр Петрович. — Годы-то идут. Стареем мы…

В дверь заглянула секретарша.

— Валериан Васильевич, — сказала она. — К вам тут один юноша пришёл, говорит, вы ему назначили.

Лунин, как птица, клюнул носом календарь.

— Ифигенин Анатолий, — растерянно сказал он. — Инструктор райкома комсомола…

— Звать?

— Зови через пять минут, — вздохнул Лунин.

Александр Петрович встал.

— Сиди, сиди! — замахал на него руками Лунин. — Он недолго.

— Ладно, — согласился Александр Петрович. — Подожду. А потом пойдём, а? В наш родной буфет? Зиночка ещё работает?

Лунин только успевал согласно кивать.

— Как в былые годы, да? — почти кричал Александр Петрович. — Как в молодости! А помнишь нашего ответсека?

— Дядю Витю? — умилился Лунин. — Как он щелбаны бил. А как в одном номере пятнадцать ошибок пропустили, помнишь?

— Конечно, помню, — хохотал Александр Петрович. — А всё-таки неплохая у нас была молодость, а?

— Неплохая, неплохая, — согласился Лунин.

…Внезапно Александр Петиович понял, зачем он сегодня пришёл к Лунину. Из-за какой-то непонятной грусти. Когда приходит эта грусть, Александр Петрович не находил себе места. Он пытался читать, подолгу гулял, вспоминал людей, с которыми в прошлом его что-то связывало. «Лунин, Лунин — вздохнув, подумал Александр Петрович, — сходим с тобой в буфет, по сотке выпьем, авось веселее станет».

Вторую неделю Александр Петрович не мог работать. Ни строчки не написал он за это время. «В деревню, в деревню надо собираться в глушь», — думал он, глядя из окна на печальную серую Фонтанку.

Вот стоит у окна серебристый олень,

Серебристый олень, золотые рога,

Ну а в доме живёт, всем известная нам,

Кровожаднее всех, наша баба-яга!

Вот на небе взошла серебриста луна,

Вьётся ветер в трубе,

Ну а танцы в избе!

Вьюга воет в горах,

Волки плачут в лесах,

Ну а баба-яга точит нож у себя!

— Что это? — изумился Костя. Они стояли с Инной около её дома. Было без четверти восемь. Пора было прощаться.

— Это стихи, — ответила Инна. — Я их сочинила в четвёртом классе.

— Замечательные стихи, — Костя обнял Инну, но она высвободилась. — Особенно трогательно, что волки плачут в лесах…

— А мне плевать, что трогательно!

— Чего ты злишься?

— Так просто… Хочешь ещё одно стихотворение?

— Конечно, хочу.

— А говоришь, словно не хочешь.

Костя развёл руками.

— Ладно, слушай… — сказала Инна.

Лишь только ночью ложусь я в кровать,

Тени надо мной начинают плясать,

Тени загадочны, тени смешны,

Страшны они и ужасны они…

Вот надо мною повис вертолёт,

Кажется, будто пропеллер ревёт,

Вот надо мною склонился олень —

Падает просто от вешалки тень.

Тени загадочны, тени смешны.

Страшны они и ужасны они…

— Чего же в них ужасного? — засмеялся Костя. — Такие милые тени…

Инна молчала.

Костя осторожно взял её за руку.

— Первый стих ты сочинила зимой на даче, — стал говорить он, — когда тебя наказали или игрушку не купили; ты стояла в ночной рубашке у окна, а снег падал, и ты сочиняла. Во всяком случае, ты читала, а я это вот представлял…

— Дальше!

— Понимаешь, в первом стихотворении есть детская романтика, а второе так себе. Для мамы с папой…

— Надо же, какой ты умный, — сказала Инна, — Как ты любишь всё на свете по полочкам раскладывать. Романтика… Для мамы с папой… Откуда ты знаешь?

Костя вздохнул.

— У тебя тяжёлый характер.

— И это ты знаешь?

— Это я чувствую.

Костя и Инна стояли около чёрного дома — крепости, сражавшейся с белой ночью. Солнце золотило окна, голубой воздух был нежен и прозрачен, облака, заходящие для атаки справа, розовели, как птицы фламинго.

— Нам ведь можно разойтись и не ссорясь, — сказал Костя.

— Извини, — сказала Инна. — Ты, конечно, прав. Но как подумаю о том, что завтра в школе будет.

— Тридцать девять с половиной, — сказал Костя. — Чёрт возьми, как тепло на улице.

— Что значит тридцать девять с половиной? — удивилась Инна. — У тебя сейчас такая температура? И поэтому тебе тепло? Ты, наверное, согреваешь весь мир?

— Мы поцеловались с тобой тридцать девять с половиной раз, — сказал Костя. — После каждого поцелуя я перекладывал спичку из коробка в карман.

— А когда получилось полспички? Откуда взялась половина?

— Когда Ходина подошла к беседке.

— Дай мне эти спички.

— Может, лучше их разделим?

— А как же сломанная?

— Не знаю…

— А я знаю! — Инна быстро и неожиданно поцеловала Костю. — Всё! — сказала она. — Это полпоцелуя. Итого, имеем сорок. Гони двадцать спичек!

Голубым вечером Инна казалась совсем бледной. Они пошли медленно вдоль чёрного дома, чтобы сделать последний круг и расстаться. Инна чиркала спички, они вспыхивали, она бросала их на асфальт, и спички гасли сразу или медленно догорали, скрючиваясь в чёрные подковки. Костя шёл рядом мрачный.

— У тебя такой вид, словно я бросаю эти спички тебе за шиворот, — сказала Инна.

Костя пожал плечами.

— Я ненавижу эту липовую символику! — Инна растоптала последнюю спичку. — И вообще, — глаза у неё стали злыми, — что будут завтра говорить в классе? И что будешь обо мне рассказывать своим друзьям ты?

— Я? Рассказывать?

Они уже обогнули дом и снова приближались к подъезду. Свет в окнах ещё не зажигали, только на последнем этаже Инниного дома горело какое-то шальное окно. Костя даже удивился, что оно вспыхнуло так рано. Но оно вспыхнуло не зря. Тут же зажглись окна в доме напротив. Прошло некоторое время, и окна в Иннином доме начали загораться с удивительной быстротой.