Ницше стал грустен и подозрителен. Однажды ему показалось, что, разговаривая вполголоса, его друзья смеялись над ним. Кроме того, до него дошла сплетня, которая взволновала его.

Это была очень наивная история. Рэ, Ницше и Лу Саломе захотели вместе сфотографироваться.

Лу и Пауль сказали Ницше: «Сядьте в эту детскую колясочку, а мы будем держать её ручки, это будет символическая картина нашего союза».

Ницше ответил: «Нет, в колясочку сядет Лу, а Пауль и я будем держаться за ручки…»

Так и было сделано. Говорят, что Лу разослала эту фотографию многочисленным своим друзьям как символ своей «верховной власти».

Ницше мучила ещё более тяжёлая мысль: «Лу и Пауль в заговоре против меня, и этот заговор говорит против них, — они любят друг друга и обманывают меня», — думал он.

Все стало ему казаться вокруг вероломным и бесцветным. Возникла жалкая борьба вместо того духовного счастья, о котором он мечтал. Он терял свою странную очаровательную ученицу, своего лучшего, самого умного друга, которого знал в продолжение восьми лет.

Наконец, уступая тяжёлым обстоятельствам, изменяя, может быть, своим принципам дружбы, он старался развенчать Пауля в глазах Лу.

«Он очень умён, — говорил он ей, — но это слабый человек, без определённой цели. В этом виновато его воспитание, каждый должен получить такое воспитание, как если бы он готовился в солдаты, женщина же должна готовиться быть женою солдата».

У Ницше не было ни достаточной опытности, ни решимости для того, чтобы выйти из этого бесконечно тяжёлого состояния.

Последний удар, положивший конец отношениям Лу и Ницше, нанесла его сестра Элизабет, которая ненавидела Лу Саломе, разделяла и поддерживала подозрения и озлобление брата. Она по-своему разрешила эту проблему. Без согласия Ницше она написала Лу грубое письмо, которое ускорило развязку.

Лу всерьёз рассердилась. Подробности ссоры малоизвестны. Сохранился черновик письма, адресованного ей Ницше, но оно мало освещает подробности их ссоры.

Сохранились также черновики ницшевских писем к Лу. В его письмах презрительные вердикты соседствуют с неизжитым восхищением, проклятия — с раскаянием.

«Но, Лу, что это за письмо! Так пишут маленькие пансионерки. Что же мне делать? Поймите меня: я хочу, чтобы Вы возвысились в моих глазах, я не хочу, чтобы Вы упали для меня ещё ниже. Я упрекаю Вас только в одном: Вы должны были раньше отдать себе отчёт в том, чего я ожидал от Вас.

Я думаю, что никто так хорошо и так дурно, как я, не думает о Вас. Не защищайтесь, я уже защищал Вас перед самим собой и перед другими лучше, чем Вы сами могли бы сделать это. Такие создания, как Вы, выносимы для окружающих только тогда, когда у них есть возвышенная цель.

Как в Вас мало уважения, благодарности, жалости, вежливости, восхищения, деликатности, — я говорю здесь, конечно, о самых возвышенных вещах.

Что Вы ответите мне, если бы я Вас спросил: „Достаточно ли Вы храбры? Способны ли Вы на измену? Не чувствуете ли Вы, что когда к Вам приближается такой человек, как я, то Вы во многом должны сдерживать себя?“

Вы имеете дело с одним из наиболее терпеливых, наиболее добрых людей, мой аргумент против мелкого эгоизма и маленьких слабостей, помните это твёрдо, — только отвращение. А никто так быстро не способен получить чувство отвращения, как я. Но я ещё не вполне разочаровался в Вас, несмотря ни на что. Я заметил в Вас присутствие того священного эгоизма, который заставляет нас служить самому высокому в нашей натуре. Я не знаю, с помощью какого колдовства Вы, взамен того, что дал Вам я, наделили себя эгоизмом кошки, которая хочет только одного — жить.

Фридрих Ницше и Лу Саломе.

Прощайте, дорогая Лу, я больше не увижу Вас. Берегите свою душу от подобных поступков и впредь имейте ещё больший успех у других, чем Вы когда-либо имели у меня.

Написав мне, Вы непоправимо порвали со мной. Я не прочёл Вашего письма до конца, но того, что я прочёл, достаточно».

И его довольно-таки беспощадный приговор:

«Если я бросаю тебя, то исключительно из-за твоего ужасного характера. Не я создал мир, не я создал Лу. Если бы я создавал тебя, то дал бы тебе больше здоровья и ещё то, что гораздо важнее здоровья, может быть, немного любви ко мне».

Сам Ницше после мучительного разрыва с Лу говорил, что она — это «воплощение совершенного зла». Кто знает? Ведь в некоторых головах уже мелькала мысль, что наиболее тонким воплощением идеи Люцифера могла бы стать абсолютно духовная женщина, полностью освободившаяся от всяких проявлений женской душевности…

Однако он же писал, что «вряд ли когда-либо между людьми существовала большая философская открытость», чем между ним и Лу.

В полном отчаянии он ищет в самом себе и вне себя спасительный идеал, противоположный своему внутреннему существу. Ещё в августе 1882 года Ницше однажды прочитал Лу некоторые фрагменты собственных заметок, предназначенных им специально для её ушей, среди которых есть такое признание:

«Самая слабая женщина преображает каждого мужчину в Бога и одновременно из каждой заповеди старой религии творит нечто святое, неприкосновенное, окончательное. И поэтому видно, что для установления религии слабый пол важнее, чем сильный».

Вот какого партнёра по невозможному угадал и потерял Ницше в Лу. Она обладала властью превратить его в пророка. «Она воплощённая философия Ницше», говорили о ней современники.

«Как искусно она использует максимы Фрица, чтобы связать ему руки! Надо отдать ей должное — она действительно ходячая философия моего брата», — с досадой признавала ненавидевшая её Элизабет Фёрстер-Ницше.

Порвав с Лу Саломе, Ницше уехал из Лейпцига. Его поспешный отъезд походил на бегство. Проезжая мимо Базеля, Ницше остановился у друзей и жаловался им на своё горе. Рушились все его мечты, все изменили ему, Лу и Пауль оказались слабыми и вероломными друзьями, сестра поступила так грубо. О какой измене говорит он, о каком поступке? Он ничего не объясняет и продолжает горько жаловаться. Уезжая от них, он сказал: «Сегодня для меня начинается полное одиночество».

Первая остановка была в Генуе.

«Холодно, я болен. Я страдаю», — лаконически пишет он Петеру Гасту.

Он покидает этот город, где его, вероятно, мучают воспоминания более счастливых дней, и едет южнее по берегу моря.

В очень простых словах рассказывает он о своём времяпрепровождении:

«Я провёл зиму 1882–1883 года на красивой бухте Рапалло, где нашёл приют со всех точек зрения очень мало удовлетворительный. Кроме того — и в этом хороший пример моей максимы, всё решительное бывает наперекор, — именно в продолжение этой зимы и в этой малокомфортабельной обстановке родился мой Заратустра.