— Это лечащий врач вашего отца, Станислав Сергеевич. Он вас проинформирует о его состоянии.

Я представился, подал толстяку руку и мы обменялись рукопожатиями. В отличии от теплой и крепкой ладони Василия Александровича, ладошка лечащего врача оказалась мягкой, холодной и какой-то вялой.

— Ну, что Вам сказать, мой дорогой, — начал он, — доставили больного к нам уже с инфарктом, в запущенном состоянии, видимо Ваш отец не обращал внимание на свое здоровье.

— Никогда, на сколько помню, на сердце не жаловался. Случались у него проблемы с суставами — результат переохлаждения во время вынужденной посадки на заполярном острове, когда пришлось много часов идти пешком по глубокому снегу. Ныли они на погоду, побаливали, а вот с сердцем никогда проблем не возникало.

— Возможно, он не придавал этому значения, перемогал, переносил на ногах. Особенно в последнее время. Сбивал боль валидолом, нитроглицерином. У него имелись таблетки. Впрочем, теперь это не важно. Состояние тяжелое, но мы делаем все возможное. Все, что в наших силах. — Он скользнул взглядом по видневшейся из под отворота халата форме, орденской колодке.

— Жаль конечно, что Василий Александрович сразу не сообщил о Вас, мы бы проявили индивидуальный подход. Но я сейчас же распоряжусь.

— Отец — полковник морской авиации, ветеран войны, орденоносец. Работник аэропорта. Разве этого недостаточно?

— Ну откуда же мы знали? — Развел коротенькими ручками толстяк. Сам-то он ничего не сообщил, не потребовал. — Из аэропорта тоже не позвонили, не подсуетились. А ведь уже столько дней прошло.

Врач провел нас в палату где на железных койках, закутанные в байковые казенные одеяла лежали пациенты-сердечники. Всего в комнате стояло восемь коек, по четыре у каждой стены. Отец лежал у окна. Сквозь щель в неплотно пригнанной раме, сквозь оставленные строителями незаделанные просветы между фрамугой и стеной нещадно тянуло холодным стылым воздухом. Отец лежал с закрытыми глазами, тяжело с хрипотцой дыша. Спал. На тумбочке возле изголовья лежали какие-то бумажки, таблетки, стакан с водой. У изголовья стояла капельница мерно пропускающая очередную порцию лекарства в трубку, связанную с веной руки, безвольно лежащей поверх одеяла.

Я потрогал многосекционную батарею — она оказалась довольно теплой.

— Топят, топят, — Поспешил заверить лечащий врач. С этим у нас строго.

— Что же у тебя в отделении так холодно? Вы же их всех попростуживаете? — спросил Василий Александрович.

— Ну причем здесь я? — Удивился толстяк. — Я здесь человек временный. Тем более кто я? Только дежурный врач, прикомандированный. Штат еще не укомплектован. Один зав ушел, нового еще не назначили. Санитарок не хватает, нянечек — тоже. У медсестер — дел по горло. Времени не хватает, на то чтобы окна заклеивать. Строители обещали прийти и доделать, да все задерживаются.

— Новый корпус, — объяснил мне Василий Александрович. — Считается, что они сдали, а мы — приняли.

— Ну в Вашем отделении совсем по другому.

— Так получилось. Стабильный коллектив. Коллеги — многие преподают в мединституте… Идемте, пока отец спит, мы возьмем бумажную ленту, клей и заклеим для начала окна.

В кабинете Василия Александровича я попросил разрешения позвонить по телефону.

— Конечно, о чем разговор. Звоните сколько необходимо. Располагайтесь. Тем более, что я пойду к старшей медсестре за всем необходимыми материалами. Жаль, что поздно спохватились. — Он вышел и плотно прикрыл за собой дверь.

Порывшись в записной книжке я нашел телефоны аэропорта. Подумал немного и позвонил в профком. Трубку подняла женщина. Вкратце сообщил обстоятельства, связанные с болезнью отца, свое возмущение безразличием коллектива и профкома к одному из своих сотрудников.

— Да ладно, вам, — огрызнулась в ответ дама. — Сами хороши. Когда еще Ваш отец заболел, а только теперь вспомнили. Мы-то здесь причем? Звонил он, что приболел, мол. Так такое с ним последнее время часто случалось. Что, по каждому разу делегацию отправлять? Вообще, старикам надо дома сидеть, а не работать до упора. Особенно тем, кто хорошую пенсию имеет. — зло добавила она, — Все им мало. Ладно, я доложу, разберемся.

Не прощаясь, оставшаяся безымянной профдама, повесила трубку, а я остался стоять словно оглоушенный. Не знал как реагировать на неведомое доселе хамство. Да, многое изменилось за время моего отсутствия в Датском королевстве.

Мы вернулись в палату отчима с клеем, ватой и тугими рулончиками специальной плотной бумаги. Вдвоем заклеили окна сначала в этой палате, а затем в более уютной, четырехместной, в которую больного перевели после неожиданно быстрого ответного звонка из профкома главврачу больницы. Это как раз объяснимо, летать самолетами без головной боли о билетах все любят.

Когда отец проснулся, в полате уже стало довольно тепло, больные немного ожили, начали высовывать носы из под наваленных на кровати одеял, благодарить за заботу. Сначала замерзшие страдальцы приняли Василия Александровича за нового лечащего врача и навалились с вопросами, претензиями и просьбами, но поняв свою ошибку только горестно вздыхали, замыкаясь в привычном одиночестве.

Увидев меня, отчим приподнял над одеялом исхудалую с обвисшей дряблой кожей руку, но сил не хватило и рука вновь опустилась. Я пододвинулся ближе, взял эту еще недавно полную жизни, сильную, ловкую, умелую в любом деле руку в свою, сжал, попытался отогреть.

— Как ты, отец?

— Нормально… Не волнуйся… Я ждал тебя… — Он говорил с перерывами, с натугой. — Даже курить бросил… — попытался грустно пошутить над своим состоянием. — Слава Богу, ты приехал. Расскажи о себе, — попросил тихим голосом.

— Тебе трудно говорить? Тогда молчи, я все расскажу.

Рассказывал об Афгане, его климате, людях, мечетях, о горластых разносчиках на шумных Кабульских улицах, о разложенных прямо поперек тротуаров знаменитых афганских коврах, по которым лавочники специально предлагали пройтись прохожим, объясняя, что от этого шерсть становится только более шелковистой, прочной, практически вечной. О лавчонках в которых можно купить все, от искусных поддельных древностей, до самой современной японской аппаратуры. О неспешных верблюжих караванах с бородатыми погонщиками в чалмах, идущих через плоскогорья, сквозь горные долины. О снежных вершинах Гиндикуша, горных быстрых реках, тонких минаретах мечетей с орущими муэдзидинами, призывающими правоверных на молитвы.

Это все было правдой. Точнее, половиной правды.

Отец слушал внимательно, прикрыв глаза и держа мою руку в своей. Когда я закончил рассказ, он пристально, не отрывая взгляда, посмотрел мне в глаза, — Это похоже на пересказ Тысячи и одной ночи. Очень красиво. Скажи-ка лучше, это назначение на вертушки… в Афганистан… связано с поездкой на Север?

Не решившись соврать молча кивнул в ответ. Батя и сам знал, или по крайней мере догадывался об этом. В пришедшем из Харькове письме лежала вырезка из газеты. Все в ней написано практически дословно, как в свое время сформулировал научный референт по общим вопросам на квартире писателя.