Впереди еще уйма времени, думал он. А говорят, есть на свете люди, в какой-то момент начинающие (ну не чудаки ли!) ждать смерти – банального и абсурдного явления, которое к нему, разумеется, никакого касательства не имеет. Думая об этом, Дрого улыбался, а поскольку его уже начал пробирать холод, принялся мерить шагами площадку.

Крепостные стены в этом месте повторяли рельеф перевала, образуя сложную систему площадок и террас. Сверху Дрого было видно, как в лунном свете отчетливо чернеют на снегу растянувшиеся цепочкой часовые. Под их размеренными шагами похрустывала замерзшая корка снега.

Самому ближнему часовому, находившемуся метрах в десяти на террасе прямо под Дрого, холод, очевидно, был нипочем, и он стоял, привалившись к стене, неподвижно; казалось даже, что он заснул. Но Дрого слышал, как часовой густым басом напевает какую-то заунывную песню.

Слова, которых Дрого разобрать не мог, накладывались на протяжный и бесконечный мотив. Разговаривать, а тем более петь на посту строжайше запрещалось. Солдата следовало наказать, но Джованни пожалел его: ведь часовому так холодно, так одиноко этой ночью. И, спускаясь по короткой лесенке на террасу, он специально кашлянул, чтобы не застичь его врасплох. Часовой обернулся и, увидев офицера, стал как положено, но пение не прекратилось. Дрого рассердился: что эти солдаты себе позволяют? Думают, можно над ним насмехаться? Вот он ему сейчас покажет!

Часовой сразу же заметил, что лицо Дрого не сулит ничего хорошего, и, хотя формальности с паролем по давнему молчаливому уговору между часовыми и начальником караула не соблюдались, выполнил военный ритуал со всем старанием, вскинул винтовку и особенным голосом, как было принято в Крепости, спросил:

– Стой, кто идет?

Дрого, растерявшись, застыл как вкопанный. Теперь от солдата его отделяло не больше пяти метров, и в ясном свете луны Джованни отчетливо видел его лицо с плотно сомкнутыми губами, но песня звучать не перестала. Откуда же исходил голос?

Обдумывая эту странность – часовой все еще стоял в выжидательной позе,

– Джованни машинально произнес пароль: «Чудо».

«Чучело», – отозвался часовой и приставил винтовку к ноге.

В наступившей глубокой тишине, как и прежде, но даже еще явственней, слышались рокочущие звуки песни.

Наконец Дрого все понял, и по спине его медленно пополз холодок.

Да это же вода, голос далекого водопада, с грохотом срывавшегося с ближних скалистых склонов. Ветер колебал длинную водяную струю, таинственно играло эхо, камни по-разному отзывались на удары струи, и все это создавало иллюзию человеческого голоса, бормотавшего и бормотавшего какие-то слова, слова нашей жизни, и, как всегда бывает, казалось, еще немного – и ты их поймешь, да не тут-то было.

Выходит, пел не солдат, не человек, способный чувствовать холод, наказание, любовь; пели враждебные ему горы. Какая обидная ошибка, подумал Дрого, может, и в жизни все вот так: мы считаем, что вокруг нас люди, такие же, как мы, но вместо них только холод, только камни, с их непонятным языком. Хочешь пожать руку друга, но твоя протянутая рука безвольно опускается и улыбка гаснет: оказывается, рядом – никого и ты так одинок.

Ветер раздувал великолепную офицерскую шинель, и ее синяя тень на снегу трепетала, как флаг. Часовой стоял неподвижно. Луна медленно, но неуклонно двигалась навстречу рассвету. «Тук-тук», – стучало сердце в груди Джованни Дрого.

Почти два года спустя Джованни Дрого спал ночью у себя в комнате, в Крепости. Целых двадцать два месяца прошли, не принеся ничего нового, а он все чего-то ждал, словно жизнь именно к нему обязана была проявить особую щедрость. Но двадцать два месяца – срок немалый, за такое время много всякого может произойти: заводятся семьи, рождаются и даже начинают говорить дети; там, где был пустырь, вырастает большой дом; красавица стареет и становится никому не нужной; болезнь, даже самая затяжная, возникнув (пусть обреченный, не зная о ней, продолжает жить беспечно), постепенно подтачивает организм, на короткое время отступает, создавая иллюзию выздоровления, а потом снова находит для себя местечко поглубже и уносит последние надежды; за это время можно похоронить человека и забыть об умершем настолько, что его сын снова станет смеяться и по вечерам безмятежно прогуливаться с девушками по аллеям мимо кладбищенской ограды.

А вот жизнь Дрого вроде бы остановилась. Казалось, события одного и того же дня повторялись сотни раз, без малейшего изменения. Река времени текла над Крепостью, медленно разрушала ее стены, уносила вниз пыль и обломки камней, стачивала ступеньки и цепи, но Дрого не задевала: ей пока еще не удалось втянуть его в свой водоворот.

И эта ночь прошла бы, как все прочие, если бы Дрого не приснился сон. Он увидел себя снова ребенком, сидящим ночью на подоконнике.

Прямо напротив его дома в лунном свете сиял фасад роскошного особняка. Все внимание маленького Дрого было приковано к высокому узкому окну, увенчанному мраморным фронтоном. Луна, проникая через стекла, освещала накрытый скатертью стол, а на нем вазу и несколько статуэток из слоновой кости. Даже по этим немногочисленным предметам, открывшимся его взору, можно было предположить, что там, за ними, в темноте таится обширный зал, первый из бесконечной анфилады помещений, набитых разными ценными вещами, и что весь особняк погружен в сон – в тот глубокий и завидный сон, которым спят обычно богатые и счастливые люди. Какое удовольствие, думал Дрого, жить в этих залах, часами бродить по ним, открывая для себя все новые и новые сокровища.

Но тут между окном, из которого он выглядывал, и чудесным особняком, находившимся от него в каких-нибудь двадцати метрах, появились зыбкие колышущиеся призраки, похожие на волшебных фей со сверкающими под луной длинными вуалевыми шлейфами.

Появление во сне существ, никогда не встречавшихся ему в реальном мире, не удивило Джованни. Они медленно роились в воздухе, настойчиво кружа возле узкого окна.

По самой своей природе эти видения были как бы естественной принадлежностью особняка, и все-таки то, что они не обращали никакого внимания на Дрого и ни разу даже не приблизились к его дому, казалось обидным. Выходит, даже феи избегают обыкновенных детей и тянутся к баловням судьбы, которые о них и не думают, а спят себе преспокойно под шелковыми балдахинами?

– Эй… Эй… – робко подал голос Дрого, чтобы привлечь к себе внимание призраков, хорошо, однако, сознавая, что это бесполезно.

И действительно, они ничего вроде бы не слышали и никто из них не приблизился к его подоконнику даже на метр.

Но вот одно из волшебных существ уцепилось за раму того узкого окна и неким подобием руки тихонько постучалось в стекло, как бы вызывая кого-то.

И почти тотчас хрупкая тоненькая фигурка – такая крошечная на фоне внушительных размеров окна – показалась за стеклами, и Дрого узнал Ангустину – тоже ребенка.

Необычайно бледный Ангустина был в бархатном костюмчике с белым кружевным воротником; его, насколько мог судить Дрого, совершенно не устраивала эта беззвучная серенада.