Салон леди Оттолайн посещался, как сказали бы в советское время, «выдающимися деятелями искусства», и почти у всех был с хозяйкой салона роман. На Бедфорд-сквер бывали и известные художники Огастес Джон и Дункан Грант, и искусствоведы (Роджер Фрай), и поэты Уильям Батлер Йейтс и Томас Стернз Элиот, и философ Бертран Рассел, и модные прозаики «новой волны» – Олдос Хаксли, Дэвид Герберт Лоуренс. Совсем еще юный тогда Лоуренс жаловался, что сходит с ума от ежевечерних словесных прений, нескончаемых бесед «ни о чем». И тот и другой выведут леди Моррелл в своих книгах; Лоуренс – во «Влюбленных женщинах» в образе Гермионы Роддис, где леди Моррелл предстанет карикатурой на капризную, мстительную светскую даму, увлеченную великими людьми; Хаксли – в своем первом романе «Желтый кром». Бывает у «герцогини» на Бедфорд-сквер, а также в литературном салоне ее мужа, члена Парламента сэра Филипа Моррела в имении Гарсингтон-мэнор, в нескольких милях от Оксфорда, и Вирджиния.

Сделавшись единоличной хозяйкой блумсберийского салона, Вирджиния изменилась. Появились уверенность в себе, острый язык, всегдашняя готовность рассуждать на заповедные темы и комментировать – изящно, остроумно, язвительно – реплики собеседников. И, как и раньше, – фантазировать, приходить в возбуждение от собственных монологов.

Изменилась и как женщина: куда только девались угловатость, молчаливость, робость «синего чулка» – и бесцеремонность, робостью и стеснением вызванная. Этой метаморфозы мужчины не могли не заметить и не оценить. В том числе и мужчины нетрадиционной сексуальной ориентации, как Литтон Стрэчи, о чем мы уже упоминали.

Двадцатипятилетняя Вирджиния живет бурной светской жизнью, она постоянный слушатель «Аиды», «Электры» и опер Вагнера в Куинз-холл, зритель «Орфея и Эвридики» в «Друри-Лейн», участник не только литературных салонов, «четвергов» и «пятниц» на Гордон-сквер, «где не было ничего, чего нельзя было бы сказать, ничего, чего нельзя было бы сделать», но и костюмированных балов вроде проходящего в Ботаническом саду «Пира художников» (“Artists’ Revels”), где, распустив волосы и облачившись в длинные одежды, она изображает Клеопатру. И изображает очень достоверно: тонкие, чувственные губы, пристальный взгляд больших печальных глаз, темные ресницы, прелестный прямой нос.

Кто в это время за ней только не ухаживает, причем с самыми серьезными намерениями! В ее «гареме», как шутила Ванесса, были и годящийся ей в отцы, в прошлом приятель ее матери, поэт и ученый-классик, человек яркий, талантливый, но довольно нелепый, – Уолтер Хэдлам. И художники – Уолтер Лэм и Дункан Грант. Живописи Грант учился в Париже, там Вирджиния с ним и познакомилась; на Фицрой-сквер у Гранта была своя мастерская, и они вместе с жившим у него Мейнардом Кейнсом запросто, «по-соседски» заходили к Стивенам в любое время дня и ночи. Про Уолтера Лэма, отличавшегося редким занудством, елейными манерами и писавшего Вирджинии многостраничные письма, она отзывалась не слишком лицеприятно.

Делают ей предложение (и получают отказ) и куда более блестящие молодые люди, чем Уолтер Лэм. Такие, как Эдвард Хилтон Янг, сын известного эллиниста сэра Джорджа Янга, в будущем известный политик. А еще будущий дипломат, также классик по образованию, высокомерный и алчный Сидни Уотерлоу; в своем дневнике и он тоже, вслед за Литтоном Стрэчи и Леонардом Вулфом, в нескольких словах описал разницу между Ванессой и Вирджинией:

Увивался за ней одно время и дамский угодник Клайв Белл, «радужный Белл», как она его называла. Зимой и весной 1908 года, после рождения первого сына Джулиана, Беллы жили вместе с Вирджинией в Сент-Айвз, и, спасаясь от детского крика и неизбежных в такое время семейных сцен и хлопот по хозяйству, Клайв отправлялся с золовкой на длинные, многочасовые прогулки. Тогда-то у него с Вирджинией и установилась особая интеллектуальная близость («Мы с Беллом проговорили о природе добра до часа ночи»). Но только интеллектуальная. Шансов добиться успеха у радужного Белла было немного. Во-первых, Вирджиния была с детства предана старшей сестре, которая, надо признать, одно время, когда намечался этот внутрисемейный любовный треугольник, даже ревновала мужа к сестре – пока не отвлеклась на собственный роман с Роджером Фраем. Предана, при этом, очень возможно, завидовала ее семейному счастью и благосостоянию, и в то же время боялась это счастье нарушить. А, во-вторых, сексуальная сторона жизни Вирджинию уже тогда занимала не слишком; в мужчинах, которые за ней ухаживали, ее интересовало то, что выше, а не ниже пояса. И увлекалась она (сознательно или бессознательно) теми мужчинами, которые, подобно Литтону Стрэчи, предлагали ей свою дружбу, а не любовь, не домогались ее как женщины. Женщины столь же красивой, сколь и недоступной. Вот как описывает ее в те годы одна из посетительниц четвергов на Фицрой-сквер 29, ее приятельница Розамунд Леманн:

Красива и озорна. Увлекалась (как, впрочем, и другие блумсберийцы) всевозможными играми – на игровой характер блумсберийского сообщества обращали внимание многие критики и историки. У нее, у Ванессы, Клайва Белла, Сэксона Сидни-Тёрнера и Адриана было, помимо четверговых дискуссий, «Клуба по пятницам» и «Общества чтения пьес», еще несколько любимых игр. Одна – в слова: называлась буква, и выигрывал тот, кто за полминуты (время фиксировал дотошный Клайв) напишет больше всего слов. Другая – «роман в письмах» или «бал-маскарад»: участники, назвавшись вымышленными именами и исполняя роли вымышленных персонажей, вступают в переписку, что позволяет им обмениваться чистосердечными мнениями друг о друге, чего бы они едва ли позволили себе в реальной жизни.

Вместе с младшим братом Адрианом и его кембриджским приятелем Хорасом Коулом, большими искусниками по части «практических шуток», Вирджиния, переодевшись абиссинцем (тюрбан, золотая цепь до пояса, вышитый кафтан), заявилась на флагманский линкор королевского военно-морского флота «Дредноут». Командующий флотом его величества был предупрежден юными мистификаторами, что на линкор явится почетная делегация во главе с императором Абиссинии, однако перепроверить информацию не счел нужным. И 10 февраля 1910 года «абиссинская делегация» поднялась на борт флагмана. Роль императора с блеском исполнил изъяснявшийся на суахили (специально по этому случаю выучил два-три слова) Энтони Бакстон; в его свиту вошли, приклеив усы и бороду и густо вымазав лица ваксой, «абиссинцы» Дункан Грант и Вирджиния Вулф. Адриан в криво надетом цилиндре, смахивающий, по его собственным словам, на «убогого коммивояжера», играл роль переводчика, который переводил почтенным гостям экскурсию, устроенную абиссинцам рачительными хозяевами, причем говорил смеха ради цитатами из Вергилия – доблестным британским морякам римский поэт, да и латынь, на которой он изъяснялся, были вряд ли известны. Что же касается Хораса Коула, то ему, организатору и вдохновителю сего запоминающегося действа, которому Daily Mirror от 16 февраля посвятила первую полосу, досталась роль чиновника британского МИДа, по долгу службы сопровождавшего почетных гостей из далекой Африки. И подобный спектакль Коул разыгрывал не впервые: годом раньше мошенник с не меньшим блеском сыграл роль султана Занзибара, посетившего «с официальным визитом» Кембридж, где его в здании городской ратуши принимал мэр города… Что до Вирджинии, то ей как писателю грех было не использовать этот эпизод из ее жизни: героиня ее рассказа «Общество» из раннего сборника «Понедельник ли, вторник» переодевается эфиопским принцем и поднимается на борт одного из кораблей его величества.