Дальше, в самой деревне, оставалось проехать три тихие и уже полностью безопасные улицы. Мигалки можно было отключать.

Я оказался единственным человеком, который вырвался из «крепости Макати». Прочие оставались там в течение недели.

Целой недели.

Возможно, то была самая удивительная неделя моей жизни.

В доме в Дасмариньяс жилось хорошо. Москва звонила ежедневно, мягко намекала на репортажи из зоны боев — ну, пусть сделанные по телевизионной картинке. Но к чертям картинки. Я садился в машину, проделывал все ту же процедуру — полный свет внутри (если ночь), мигалки, пресс-карточка на видном месте — и неторопливо плыл по мертвому городу.

Был декабрь, в Макати — да и по всей стране — в это время обычно никто уже даже не делает вид, что работает. Какая работа перед Рождеством? Магазинный центр напротив моего дома кишит местными жителями — райские птички, хотя скорее, конечно, райские мартышки, дамы в офисной униформе, с табличками на груди, физиономии в тщательно вырисованном гриме, носы кнопками, губы в помаде; мужчины — в чем угодно… в общем, средний городской класс запасается подарками. Машины стоят сплошным ковром среди клубов ядовитого дыма, гудки безнадежно ревут. Тысячи разноцветных огней-точек мигают гирляндами наверху, среди ветвей акаций, на разные голоса звенят новогодние колокольчики. Пахнет кукурузой из кинотеатров и жареными куриными ногами из ближайшего «Кентаки». Это Филиппины.

И вот теперь…

Я мог видеть теперь Макати только издалека — оно было серого цвета смерти. Людей — ни единого. В домах старались не зажигать света. Музыка огоньков молчала.

Я двигался дальше по шоссе, но город в радиусе километров трех был все так же мертв. Доезжал до того или иного ключевого перекрестка, где стояли броневики и люди в камуфляже. Выяснял, чьи они, что произошло здесь за последнюю пару часов, кто в кого стрелял, какие районы заблокированы, какие нет.

Роскошно разворачивал машину поперек всех возможных полос. В жутком молчании замершего города звучала моя музыка.

Если бы не эти дни, я мог бы и не услышать, что сделал с этим диском Китаро, длинноволосый человек, живущий на склоне Фудзи. Как странно — этот неторопливый, танцующий, упругий ритм больших барабанов, словно топот мягких ног боевых слонов, идущих в атаку. И жестокий, победный органный рев синтезатора на невозможной громкости — по нервам, по нервам.

Свет духа.

Они там, возможно, до сих пор помнят эту странную белую машину и ее беспощадную музыку среди молчащей ночи.

Сначала в осажденном Макати было тихо. На второй день, когда все нужные части подтянулись, началась стрельба — в основном по ночам, почему — не знаю.

Лязг выстрелов бешено метался между бетонными стенами многоэтажных домов, иногда среди этих металлических звуков звучало неторопливое «буум». Ветра не было, кислый пороховой дым бесцельно болтался между мертвых домов и не мог никуда деться.

Потом власти отключили мятежникам электричество, и все, кто в Макати оставался, лишились кондиционеров. Впрочем, работал телефон, посольство обзванивало всех по очереди несколько раз в день, все были целы. Завидовали жене и дочке Кирилла, они по каким-то причинам оставались в Москве. Еще кого-то, кажется, в этом кольце не было, но все же — речь шла о восемнадцати человеках, жуткая, в принципе, ситуация.

Выстрелы и очереди продолжали греметь, тысячи выстрелов, часами, настоящий Сталинград — казалось, когда это кончится, мы вернемся на развалины. Может быть, мятежники и правда не сдвинули бы у меня с места и спички — но базука их противников имела все шансы разнести и сжечь полквартиры.

Иногда бои шли и днем. Вот два броневика констебулярии медленно ползут по улице, за их броней, скрючившись, передвигаются солдаты. Сверху, из окон, хлещут выстрелы. И после каждого выстрела — аплодисменты, потому что на расстоянии метров в пятьдесят от броневиков, за ними и перед ними, движется кольцеобразная толпа местных и набежавших откуда-то жителей, они танцуют, взрывают хлопушки, пьют пиво из горлышка.

И еще — пытаются попасть в кадр. Потому что вместе с солдатами, так же прячась за броней, шаг за шагом движется парочка молодых людей с тяжелыми телекамерами, микрофонами на штанге, кажется, даже с подсветкой.

Праздник, счастье, полный восторг.

Начали поступать сведения о потерях. Они поражали. Солдат погибали единицы. Гражданских — десятки. Потом, когда все кончилось, оказалось, что убитых почти сто, и в основном посторонние.

Городские рейнджеры не ставили целью убивать своих собратьев, оставшихся на стороне правительства. Они, элита армии, поступали по-другому. Снайперы аккуратно целились так, чтобы пуля прошла в трех сантиметрах от уха противника — потому что это же здорово. А заодно они показывали осаждавшим, что из своей «крепости Макати» они пристреляли все возможные подходы, и подобраться без тяжелой артиллерии к ним невозможно. Самих рейнджеров достать пулей было тоже никак. Кругом — окна, крыши, балконы. Выстрелил, поменял позицию.

Ну а артиллерия в городе — это уж было бы слишком, и, кстати, ее так и не применяли. Хватало базук.

Ночные перестрелки оказались блестящим военным спектаклем. Солдаты гибли только в каких-то особых случаях. Но нельзя предсказать рикошет пули от множества бетонных стен, от брони, от асфальта. Рикошет — в сторону вот этих, посторонних, гражданских. В общем, военный праздник с пивом дорого обошелся манильцам, не выпускавшим сражавшихся из своего кольца.

В посольстве в эти дни и часы я бывал редко, подозревая, что героев — особенно героев вопреки инструкции — могут и не любить. Но я каждый день ездил, под одну и ту же музыку, по городу, и наконец однажды мне пришла в голову мысль: что же происходит там, где никаких боев не было и нет?

А ничего там не происходило. Набережная — бульвар Рохаса — готовилась к своему ежедневному, на весь мир знаменитому спектаклю: закату солнца над Манильской бухтой, этой щедрой росписи багровых и лазоревых полос за черными силуэтами пальм. Ездили — пусть редкие — машины и джипни. Мальчики — собратья того, что остался на перекрестке, — торговали сигаретами. Пахло арахисом, жаренным с дольками чеснока. Ходили, смеялись и болтали счастливые люди.

И это было самое невероятное: нормальность в трех километрах от грохочущего и пахнущего едким дымом когда-то лучшего района города.

Я остановил музыку и понял, что мне — как и прочим манильцам — надо посидеть среди тишины, попить какой-нибудь кока-колы. Минут пятнадцать никуда не торопиться.

Слева от меня за сплошной каменной оградой зеленели деревья, призывно мигало, несмотря на дневной свет, красное сердце из неоновых трубок. И буквы — Mahal Kita. «Я люблю тебя».

Когда-то на одном из множества приемов я оказался рядом с местным католическим священником и — поскольку надо же было о чем-то говорить — наугад задал ему вопрос: а какие грехи он чаще всего отпускает на исповеди?