– Он же может, правда, Фрэд? – спросил Эверетт Мэннинга, который тревожно реял над нами.

Мэннинг кивнул и пообещал:

– Я принесу анкету.

Я отправился к бару и обратился к аппетитной пышке нордической красоты, которую я был уже удостоен называть по-простому – Элис.

– И один себе, – сказал я, созерцая ее в мирке из сверкающего стекла и гортанных мужских шуток и помня, что она дочь трактирщика.

Я вообразил ее прошлое: хорошенькая девчушка расцветает в кругу пьяниц, ее приводят в бар, чтобы все восхищались ее новым платьицем, доброкачественная еда из хозяйской кухни в малой гостиной, крепкая молодая женщина, дышащая крепчайшим виски, потом всегда окруженная восхищенными мужчинами, которые после двух пинт быстро теряют застенчивость, всегда блюдущая себя, всегда напоказ, всегда сама по себе. Она взяла себе скотч, улыбнулась мне и сказала:

– Будем здоровы!

Я отнес выпивку к столу и услышал, как американец сказал:

– Я не занимаюсь нефтью, эпоксидная смола – это другой продукт.

– Что крадут? – спросила Имогена.

– Да не крадут. А продукт. Эпоксидные смолы могут склеивать. Например, возьмем ветровое стекло самолета. Вы же не станете там использовать заклепки?

– Почему бы и нет? – ответила Имогена.

– Нет, нельзя из-за турбулентности вокруг заклепок, неужели не понятно?

– Нет, – сказала Имогена. – Но, – обернулась она к отцу, – я вас, мальчики, оставлю вдвоем. Пересяду к Техасу – пусть он расскажет мне все про трубулентность или как ее там.

Она подхватила выпивку и направилась к барной стойке.

Деляга, стоявший рядом с американцем, склонился в глубоком пьяном поклоне, словно парикмахер, предлагающий сесть в кресло. Вест-индийский гитарист прикончил бокал портера и затянул унылое калипсо о карибской политике. Не переношу народное искусство в больших количествах. Я упомянул об этом Эверетту, и он сказал:

– Мне в самом деле ужасно неудобно за все это, да и вам, наверное, тоже.

– Не обращайте внимания, – успокоил его я. – Мне приятнее говорить об этом, чем о моих чувствах вернувшегося скитальца. Кроме того, я отсутствовал-то всего два года.

– Да, – согласился Эверетт, расслабляясь, но все еще сидя на стуле, будто кол проглотив, – я не думаю, что все так быстро меняется, не так ли?

– Да уж, – ответил я. – Грешные продолжают зарабатывать деньги, а праведные продолжают в них нуждаться. Только число грешников умножилось. Как бы то ни было, сколько вам нужно?

– Не могу сказать, что это выгодное вложение, – ответил он. – Вы ничего не получите от этого, если не считать, скажем, духовной удовлетворенности. Три сотни фунтов вполне достаточно.

– Вы хотите сказать, что я выброшу три сотни фунтов на ветер?

– О, – сказал Эверетт, – мы ведь должны заботиться о ценностях, разве не так? И, независимо от того, дурна моя поэзия или хороша, остается проблема принципов, правда же? В наши дни, когда даже сын мусорщика учится в университете, наверняка греховно и неправильно замалчивать безвестного Мильтона. О нет, – добавил он, ухмыльнувшись и хохотнув, – я не утверждаю, что я Мильтон или даже близко.

– Не замолчанный и не безвестный, – сказал я. – Ваше имя на слуху. Думаю, какие-то ваши стихи даже войдут в антологии. Кое-что выживает, потому что в том есть необходимость.

Я отпил немного темного эля.

– Кому-нибудь ваше «Избранное» нужно?

– Да, – ответил Эверетт, каким-то образом одновременно затаив дыхание, – отдельное стихотворение или даже вошедшее в антологию значат очень мало. Важен весь корпус, картина всей личности поэта. И она должна быть предъявлена миру, моя поэтическая персона, я имею в виду. Я ждал слишком долго. Может и времени у меня осталось не так уж много.

Было слышно, как Имогена сказала одному из дельцов:

– Ладно, не нравится – вали отсюда.

– Я должен подумать, – сказал я. – Да я и не так уж богат. Я не могу просто так выбросить три сотни фунтов.

– Вы не выбросите их.

– Не выброшу?

Я вдруг разозлился, темперамент Имогены оказался заразен. Я подумал: все, что я нажил, я нажил среди москитов и мошкары, змей в спальне, в долгой изнурительной жаре, скуке, раздражении от работы с местными чиновниками. Кто такие эти милые домоседы, милые доброхоты, чтобы пытаться выдурить мои деньги и раздражаться, если это у них не получается?

– Они будут потрачены в честь и во славу Эверетта, на толстенную книгу Эверетта, на неподдельный поэтический талант, – импровизировал я, – в лучших традициях. Недостаток оригинальности компенсируется добросовестным мастерством, хотя темы зачастую шаблонны.

– Так, – сказал он, – не хотите, как хотите.

– Я этого не сказал, я сказал, что должен подумать.

Было слышно, как Имогена говорит американцу:

– Ну ведь никто вас сюда не звал, разве не так? Если вам не нравится эта гребаная еда, то почему бы вам не…

Мэннинг уже засунул трехпенсовик в музыкальный автомат, тот играл очень громко, обилие басов сотрясало стекла. Я говорил отчетливо, Имогена тоже, Эверетт сидел в раздраженном молчании.

– Да скажи ты ей, – обратился американский бизнесмен к Эверетту, заглушая автомат, – что все путем, просто скажи ей.

Казалось, Эверетт не слышит. Три бизнесмена взяли свои пальто из маленького алькова, где еще поместился и телефон. Они и Мэннинг исполнили сожалеющую пантомиму, рты открывались и закрывались с бесшумной энергией. Имогена и Элис были поглощены беседой, головы сдвинуты, губы время от времени прижаты к уху собеседницы – кивок, кивок, улыбнулись, нахмурились, глаза в глаза, музыкальный автомат для них не существовал. Дельцы ушли – без обид, все равно пора было уходить. Я посмотрел на часы – уже был седьмой час, и пабы открылись. Вечер? Выпивка, выпивка, выпивка, телевизор, кино. О боже, какая скука. Дай мне изменить место действия, дай мне добраться до Лондона. А что в Лондоне? Выпивка, ланч, выпивка, обед …

Песня закончилась, застигнув Имогену и Элис за оживленной трепотней.

– Нет, моя дорогая, это он так думал о себе, но на самом деле ни бельмеса не соображая.

– Да, да, я знаю.

– Я хотела просто показать на примере…

Они почувствовали необычную тишину и захихикали. Обе были очень красивы – светлая и темная головки, склоненные друг к дружке, взгляды обращены к нам, отличные зубы сверкают.

– Слава богу, вы выключили этот чертов грохот, – сказала Имогена.

Мэннинг ухмыльнулся, его трудно было оскорбить. Эверетт сидел мрачный, не прикасаясь к темному элю.

– Мы еще встретимся, – сказал я, – когда вернусь из Лондона. Я дам вам знать.