В полдень они поднялись на святую вершину, стали на колени, прикоснулись кончиками пальцев к окровавленному острому, граниту и вздрогнули: из гранита вырвалась искра и обожгла палец Марии. Иосиф раскрыл было уста, чтобы вызвать свирепого властелина горы, но не успел: из небесных глубин примчались набухшие гневом и градом тучи и с воем закружились смерчем над острым гранитом. А когда Иосиф бросился, чтобы схватить нареченную и укрыться с ней в пещере, Бог метнул повергающий в трепет перун, земля и небо смешались, и Мария упала навзничь, потеряв сознание. Когда она пришла в чувство, открыла: глаза и огляделась вокруг, то увидела, что Иосиф лежит рядом вниз на черном граните, разбитый параличом.

Мария протянула руку и легко, чтобы не вспугнуть, погладила сидевшего у нее на коленях голубя.

— Свирепо низошел тогда Бог, — прошептала она, — и свирепо говорил со мной. — Что он сказал?

Сбитый с толку множеством окружавших ее чудес, раввин часто расспрашивал Марию:

— Вспомни, Мария. Именно так, посредством грома, разговаривает иногда Бог с людьми. Постарайся вспомнить, чтобы мы могли узнать, какая доля уготована твоему сыну, — говорил он.

— Была молния, старче, она катилась вниз, спускаясь с неба, словно влекомая волами повозка.

— А там, за молнией, Мария?

— Да, ты прав, старче, оттуда, из-за молнии, и говорил Бог, но я не смогла разобрать ясно его слова, прости меня.

Мария ласкала голубя и спустя тридцать лет старалась вспомнить гром и распознать скрытое слово…

Она закрыла глаза, ощутила в ладонях теплое тельце голубя и его бьющееся сердечко. И вдруг — Мария сама не знала как и не могла понять почему, — но в этом она была уверена! — молния и голубь, биение сердечка и гром стали одним целым — и все это был Бог.

Мария закричала и в испуге вскочила с места: впервые она ясно услышала скрытые в громе, скрытые в голубином ворковании слова: «Радуйся, Мария… Радуйся, Мария…»

Да, именно это возгласил ей Бог: «Радуйся, Мария…»

Она обернулась и увидела, как ее муж все открывает и закрывает рот, прислонившись к стене. Уже наступил вечер, а он все старается изо всех сил, обливаясь потом.

Мария прошла мимо него, не сказав ни слова, и стала на пороге, глянуть, не возвращается ли домой сын. Она видела, как тот, повязав волосы окровавленной головной повязкой распятого, спускался на равнину… Куда он пошел? Почему опаздывает? Неужели снова всю ночь до рассвета он проведет в полях?

Мать стала на пороге и увидела почтенного раввина, который приближался, опираясь всем телом на посох священника и тяжко дыша, а седые завитки волос по обе стороны его чела шевелились под дуновением легкого вечернего ветерка, доносившегося с Кармила.

Мария почтительно посторонилась, раввин вошел в дом, ласково взял брата за руку, но не стал говорить с ним. Да и что он мог сказать? Мысли его были погружены во мрак. Он повернулся к Марии.

— Твои глаза сияют, Мария, — сказал он. — Что с тобой? Снова приходил Господь?

— Я распознала, старче! — ответила Мария, не в силах сдержаться.

— Распознала? Что, скажи, ради Бога?

— Слово, звучавшее в громе.

Раввин встрепенулся.

— Велик Бог Израиля! — воскликнул он, воздев руки вверх, — Для того я и пришел, Мария, чтобы снова расспросить тебя. Ибо сегодня распяли еще одну нашу надежду, и сердце мое…

— Я распознала, старче, — повторила Мария. — Сегодня вечером, когда я сидела за пряжей, мне снова вспомнилась молния, и я впервые почувствовала, как гром внутри меня успокаивается, и из-за грома послышался чистый, безмятежный голос — голос Божий: «Радуйся, Мария!»

Раввин рухнул на скамью, сжал виски ладонями и погрузился в раздумья. Прошло довольно много времени, прежде чем он поднял голову.

— И ничего больше, Мария? Постарайся лучше разобрать свой внутренний голос: от того, что нарекут твои уста, может зависеть судьба Израиля.

Слова раввина повергли Марию в ужас. Мысли ее вновь обратились к грому, грудь содрогалась.

— Нет, — прошептала она наконец в изнеможении. — Нет, старче… Он сказал не только это, он сказал еще много другого, но я не могу, пытаюсь изо всех сил, но не могу разобрать больше ничего.

Раввин опустил руку на голову женщины с большими прекрасными глазами.

— Постись и молись, Мария, — сказал он. — Не отвлекайся мыслями о суетном. Что ты видишь — сияние венца, блеск молнии, свет? Я не в силах разобрать этого, потому что лицо твое меняется. Постись, молись и ты услышишь… «Радуйся, Мария!» Ласково начинается слово Божье. Попытайся разобрать, что было дальше.

Стараясь скрыть волнение, Мария подошла к полке с посудой, сняла висевшую там медную кружку, наполнила ее свежей водой, взяла горсть фиников и с поклоном поднесла угощение старцу.

— Благодарю, я не голоден и не хочу пить, — сказал тот. — Присядь. Мне нужно поговорить с тобой.

Мария взяла низенькую скамеечку, села у ног раввина и, склонив голову, приготовилась слушать.

Старец перебирал в уме слова. Высказать то, что он желал, было трудно. Надежда была столь призрачной и неуловимой, что он был не в силах найти слова столь же призрачные и неуловимые, чтобы не перегрузить и не превратить в действительность. Ему не хотелось пугать мать.

— Мария, — сказал наконец раввин. — Здесь, в этом доме, словно лев во пустыне, рыщет тайна… Ты не такая, как другие женщины, Мария, разве ты сама не чувствуешь этого?

— Нет, я не чувствую этого, старче, — пробормотала Мария. — Я такая же, как все женщины. Мне нравятся все женские заботы и радости: я люблю стирать, стряпать ходить за водой к ручью, болтать с соседками, а по вечерам сидеть на пороге дома и смотреть на прохожих. И сердце мое, как и сердца всех женщин, старче, полно страдания.

— Ты не такая, как другие женщины, Мария, — торжественно повторил раввин и поднял руку, не допуская никаких возражений. — А сын твой…

Раввин умолк. Найти слова, чтобы выразить то, что он хотел, было самым трудным. Раввин глянул в небо, прислушался. Птицы на деревьях либо готовились ко сну, либо, наоборот, пробуждались. Свершалось круговращение: день спускался лкодям под ноги.

Раввин вздохнул. Почему дни проходят, почему один день яростно теснит другой, рассветы сменяются сумерками, движется солнце, движется луна, дети становятся взрослыми, черные волосы — седыми, море поглощает сушу, горы осыпаются, а Долгожданный все не приходит.

— Мой сын… — сказала Мария, и голос ее задрожал. — Мой сын, старче?

— Он не такой, как другие сыновья, Мария, — решительно произнес раввин. Старец снова взвесил свои слова и добавил:

— Иногда по ночам, когда он остается один и думает, будто никто не видит его, круг его лика сияет во тьме, Мария. Да простит мне Бог, но я сделал небольшое отверстие высоко в стене, взбираюсь туда и смотрю, высматриваю, что он делает. И потому как все это только приводит меня в смятение, а знание мое совершенно бессильно, вновь и вновь разворачиваю Писания, но все не могу понять, что происходит, кто он?! Я тайком подсматриваю за ним и замечаю, что какой-то свет, Мария, касается его во мраке и гложет ему лицо. Поэтому он бледнеет и чахнет изо дня, в день. Нет, не недуг, не посты и молитвы, но, свет гложет его.