– Поверят, – он улыбнулся в ответ и неожиданно добавил: – А ты бы не спешила?

Но поздно: телега катила прочь, девушка начальственно покрикивала на пешеходов, и черная коса лежала на узкой спине поверх белой рубахи с широкими рукавами.

– Значит, Стократ, – сказал он, провожая ее глазами. – Спасибо. Хорошее имя.

* * *

Проныра долго ходил вокруг да около – явно не узнавал Репку. Наконец недоверчиво подошел:

– Ты, что ли?

– Ага.

Вокруг шумела ярмарка. Репка на этот раз явился вовремя – к самому открытию.

– Э-э… – Проныра сочувственно пощелкал языком. – Видно, трудно пришлось в гробнице? Тварь какая-то на тебя выскочила, да? И, вижу, палец отхватила?

– Примерно, – Репка нехотя кивнул седой головой без единого черного волоска.

– Э-э… Принес?

– А как же.

– Вот молодец, – искренне похвалил Проныра. – Другие, знаешь, в эти гробницы дальше порога не суются, уходят в мокрых штанах. А ты… уважаю, одним словом.

* * *

Стократ сидел на берегу, разложив перед собой пеструю ткань, будто скатерть. В центре лоскута в «гусиную лапку» лежал большой камень, похожий на репу без хвостика. Стократ нашел его на берегу: он был покрыт мхом и мелкими трещинами, и, если присмотреться, можно было вообразить на нем карту Мира.

Рядом с камнем ровно, в ряд, располагались вещи, подобранные из пепла.

Оплавленный кусок металла с невиданным узором. Стократ точно знал, что в узоре есть смысл, но знал и то, что прочитать его не сумеет.

Прозрачный осколок шлема без прорезей. Когда существа начали палить друг в друга из своего мощного оружия, их шлемы рассыпались осколками, будто горшки.

Пряжка чужой одежды. Единственный понятный предмет.

Еще оплавленные части целого, закопченные обрывки целого, кусочки мозаики, которую не сложить слабым человеческим разумом. Создания в чешуйчатых костюмах, в прозрачных шлемах, со смертоносными дубинами в руках оказались так же подвластны магии, как обычные городские стражники. Повинуясь движению вот этой ткани, они набросились друг на друга – и превратились в пепел…

Стократ посмотрел в небо. Звезды сияли в вышине, недоступные, неподвижные. С чего им вздумалось воевать? Неужели так тесно на небе?

Кем были создания в прозрачных шлемах? Чего хотели? Зачем явились?

– И ничего этого я никогда не узнаю, – сказал он с горечью, завершая цепочку невысказанных, и даже не продуманных до конца мыслей.

Он завязал ткань узлом – уголок к уголку – и опустил в самый глубокий омут, который был в этом озере.

– Я никогда не слышала этой истории, – сказала старуха и пошевелила палкой в костре. – Странно.

– Разве ты знаешь все, что когда-то происходило в Мире?

– Я не знаю всего, – она была явно чем-то обеспокоена. – Но… Хорошо, допустим, очевидцы не были особенно разговорчивы, и не рассказывали эту историю другим, и не пересказывали, придумывая от себя, и собиратели знаний из Высокой Школы не записывали ее на бумаге и не передавали в архив… Ты прав, всякое бывает, истории теряются, но мы не о том говорим…

Она посмотрела сквозь костер тревожно и требовательно:

– Может быть, девочке сшить крепкую сорочку? Надеть на нее кольчугу из легкой и прочной стали, чтобы ни острый камень, ни сучок…

– Восьмилетнюю девочку обрядить в кольчугу?

Старуха закусила темную сухую губу:

– Она растет… Кольчуга не поможет. Когда сама она, и все вокруг, узнают о ней правду…

– Вот этого я и боюсь, – сказал Стократ. – И говорю себе: лучше я буду держать ее взаперти, чем другие, расчетливые или жестокие, или глупые, или все сразу. Лучше я буду оборачивать ее ватой, чем властитель Гран станет жечь и колоть, чтобы свести счеты с соседями.

– Лучше? – тихо спросила старуха.

Стократ сжал кулаки:

– А что делать? Ну вот что?!

И они снова замолчали, и молчали очень долго.

– Мир мерцает, будто солнце на поверхности воды, – сказала старуха. – Струится, как туман или зыбкий песок. Раньше мне казалось, что, постигая мир, осознавая законы и противоречия, люди способны сделать наше бытие понятным. Плотным, как ткань, твердым, как камень. Определенным, как древесный срез. Теперь я в этом не уверена. Время вытекает сквозь пальцы, жизнь заканчивается… и закончится раньше, чем Обитаемый Мир.

– Тебя это радует?

– Пугает. Я собиралась после смерти прорастать травой, бежать водой, вить гнезда на ветках – я собиралась остаться в Мире. И что теперь?

– Наш мир, может, и не самый лучший, – сказал Стократ. – Но в нем есть… вещи, которые не должны без следа исчезнуть.

Старуха молчала, и смотрела внимательно.

– Это случилось за год до того, как я в первый раз встретил Мир и заснул под вресенем, – сказал Стократ. – Уже отгорели пожары в Лесном Краю, но Вывор был еще цел… Мир шел восемнадцатый год, она жила взаперти, но я не знал об этом и тревожился совсем о других вещах… Слушай.

– Теперь покажите, чему научились. Того, кто лучше всех справится, буду учить дальше, а остальным – до свидания. Идите сюда, перед всеми открыто позорьтесь или хвалитесь, по заслугам и честь!

– Да уж, по заслугам, – пробормотал под нос унылый Хвощ. – Эх, чувствую, мать мне устроит учение…

Шмель молча поднялся на широкий помост, с которого обычно объявляли новости, а теперь здесь был выставлен стол – широкая доска на двух бочках, с въевшимися пятнами от пивных и винных донышек. Вереницей подтянулись и встали у стола шестеро ребят от двенадцати до шестнадцати, проучившиеся кто год, кто полтора. Шмель занимался меньше всех – восемь месяцев.

– Готовы? – учитель возвысил голос.

– Мастер, я язык обжег, – тихо сказал Плюшка. – И у меня нос сопливый. Нюх потерялся.

– Уходи. Зачем ты мне сдался с сопливым носом.

– Мастер, я просто язык обжег…

– Ну-ка, тихо все!

Толпа, окружавшая помост, притихла. Здесь были друзья и родственники учеников, братья и сестры, соседи и приятели. Отдельно, на вынесенном из трактира кресле, восседал Глаза-и-Уши – личный княжеский советник. Он был немолод и сухощав, прозвище приросло к нему намертво, и настоящего имени никто не помнил.

Матери и отца Шмеля не было, конечно, у помоста. Там, далеко на перевале, они не могут оставить трактир; Шмель поежился. Отец отпустил его учиться с единственным условием: стать мастером, сделаться уважаемым человеком в Макухе. Ремесло языковеда отец не ценил, но положение в обществе – очень.