В двадцать пять: «Почему ты так поступила со мной? Чем я тебе не нравилась?»

Но в сорок, после рождения детей, мой былой гнев давно прошел. Я знала, что ничего личного тут не было, что, отдавая меня, она меня просто не знала.

Я представила, как отдла бы своих новорожденных в чужие руки, а потом вечно терзалась бы вопросом: что с ними стало? И поняла, что усыновление эмоционально тяжелее для матери, чем для ребенка.

Мне захотелось встретиться с ней. Мне захотелось поблагодарить ее, сказать ей, что все сложилось благополучно.

Мне впервые в жизни захотелось увидеть свои черты в лице другого взрослого человека.

Письмо из Общества детских домов пришло в желтом конверте. Сначала я ощупала его. Потом понюхала. Потом положила его в машину, рядом с водительским сиденьем, и ездила так несколько недель.

Я нервничала. Понравится ли она мне? Понравлюсь ли я ей?

Я волновалась из-за родителей, у меня было такое чувство, как будто я их предаю. Другая, лучшая дочь на моем месте ответила бы: «Нет, спасибо. У меня уже есть родители. А с вами я не хочу иметь ничего общего».

Еще хуже я чувствовала себя из-за сестры Стефани, так же, как и я, удочеренной. Я думала, что ее это ранит, что она станет ломать голову, почему же ее мать не ищет ее.

Я приняла решение, что не буду звать мамой ни одну женщину на свете, кроме Теи Спенсер. И вот как-то воскресным днем, оставшись дома одна, я вскрыла конверт.

Прочла имя, набранное аккуратным курсивом. Эллен Свенсон. В 1966 году она работала медсестрой в клинике Мэйо. Он был врачом. У них была мимолетная интрижка, и она забеременела. Она уехала, не сказав ему ни слова, а новорожденного ребенка отдала на усыновление.

В письме были фотографии. Крупный план. Эллен, блондинка с небольшими голубыми глазами и широкой улыбкой. Я бросилась в ванную и стала смотреть в зеркало, приставив фотографию к лицу. У меня захватило дух. Я походила на нее!

Я отвела взгляд. Это было все равно что глядеть на солнце. Глаза не выдерживали яркости. Следовало не спешить, а дать им привыкнуть.

Несколько месяцев спустя я написала Эллен письмо, в котором подтверждала, что, вероятно, она и впрямь моя родная мать.

«Многие годы я очень хотела встречи с вами. Но вот, когда внутри меня все успокоилось, когда у меня появились свои дети и желание отошло на задний план, вы и появились. Такова жизнь. Смешная и безошибочная», — писала я ей.

Сначала я написала ей только как журналист. Когда журналисту рассказывают какую-то невероятную историю, он проводит расследование. Когда кто-то приходит к вам, назвавшись вашей матерью, вы тоже начинаете проверять факты. Так поступила и я. Я написала Эллен и попросила ее сообщить мне кое-какие подробности моего появления на свет: детали, которые могли знать только она и я.

Она ответила и назвала все правильно.

«Похоже, тут все по-честному, — подумала я и целую неделю ходила как во сне. — Тут все по-честному. Все по-честному».

Я никогда не переживала землетрясения. Но я знаю, на что оно похоже.

Внезапный шок потрясает вашу душу. У вас из-под ног уходит земля. Через минуту все кончается, но вы еще долго не можете восстановить утраченное равновесие.

Вот так и я, все ждала и ждала, когда ко мне вернется равновесие и я смогу написать ей с открытым сердцем.

«Спешить некуда, — думала я. — Эта женщина ждала сорок лет, подождет еще».

Я завалила себя делами. У меня было трое детей, пятидесятичасовая рабочая неделя, друзья, которые нуждались в моем внимании. «Господи, — думала я, — мне надо как-то отвязаться от прошлого. Зачем мне это вторжение?» И вот, пока я блуждала в этом тумане, как-то днем, во время ланча, позвонила моя мать. Моя «настоящая» мать, та, которая воспитала меня, Тея Спенсер.

Никогда не забуду, как я, сидя на парковке ресторана ближневосточной кухни, небрежно бросила в телефон, что хочу как-нибудь заскочить к ним поболтать.

— Что случилось? — тут же встревожилась мать.

— Не телефонный разговор, — сказала я, мечтая положить трубку и приняться за свои взятые навынос фалафели.

— Ты заболела? — спросила она.

— Нет. Поговорим позже, мама.

— Скажи мне сейчас!

— Мне написала моя кровная мать. Это в самом деле она.

Молчание.

Молчание.

Потом дрожащим голосом мама сказала:

— Я знала, что этот день придет. Я знала, что рано или поздно он придет.

На свете нет человека, менее подходящего на роль утешителя в случае эмоционального кризиса, чем Тея Спенсер. Почему? Из-за ее неуверенности в себе. Стоит кому-нибудь не так на нее посмотреть, как она тут же обидится.

— Ты нас еще любишь? — спросила она.

«О бог ты мой, — подумала я. — Это будет кошмар!»

Несколько дней спустя я положила копии наших с Эллен писем в папку из манильской бумаги и понесла их к моим родителям. Честно говоря, я не помню, о чем мы тогда говорили. Как после интервью со знаменитостью. В таких случаях я включаю магнитофон и говорю на автопилоте, а ответы слушаю как из облака. Только в тот день я была без магнитофона.

Помню только самые первые вопросы папы:

— Где она живет?

— В Калифорнии.

— Хорошо. Далеко, — сказал он. — Мы не хотим, чтобы она заходила к нам поболтать.

Помню, как мама принесла крохотное розовое платьице, в котором она привезла меня когда-то домой. И другое, желтое, в котором приехала Стефани.

Да, я не помню слов. Зато я помню эмоции. И разве это не главное? Разве суть не в том, с какими чувствами мы остаемся?

Мне было жаль их. Маму с ее розовым платьицем. Папу с окаменевшим лицом.

Я чувствовала себя виноватой. Потому что в глубине души я знала, что все равно поступлю так, как мне заблагорассудится, и они тоже это знали. Так было всегда. Ни чувство вины, ни опасность, ни страх никогда не останавливали меня, я всегда поступала так, как хотела.

Так было всегда: с одной стороны, Я — ребенок, которого родители не могли удержать под контролем; с другой стороны, Они — родители, нередко шокированные.

И все же та встреча слегка меня притормозила, заставила остановиться и подумать. Я ничего не предпринимала. Неделя шла за неделей, а я все не писала Эллен ответ.

Время от времени мама спрашивала, были ли у меня еще контакты с Эллен. «Нет».

— Нет.

И вдруг мама сказала такую вещь, которая произвела на меня большое впечатление, а меня трудно впечатлить. Мама — та самая женщина, которая, по моим понятиям, должна была надуться и начать тянуть одеяло на себя, — сказала: «Не оставляй ее в подвешенном состоянии, Сьюзен. Ей же больно. Она же мать».