* * *

Глаза Краба — большие пальцы скульптора, и все им подходит, все — гончарная глина: мир меняется там, где они останавливаются, остановятся они на вас — и изменитесь вы. Сначала ряд коротких, настойчивых взглядов, чтобы начерно обработать материал, каким бы тот ни был, он не может быть слишком твердым или неподатливым, в данном случае все они стоят друг друга и легко поддаются формовке. Речь идет о том, чтобы предложить новое видение вещей. Глаза Краба осуществляют необходимые модификации, его взгляд становится то пронзительным, то обволакивающим в зависимости от материала, с которым работает: ваяет носорога, переделывает гиппопотама. Он обшаривает, он углубляет сумрачные просторы моря — ему вы обязаны всеми замеченными между волн конями. Им вырезаны силуэты из облаков, которые меняют свое выражение по воле его вдохновения и распадаются, стоит ему от них отвернуться. Но преображается также и город, углы как один пропадают, закругляются, поверхности сглажены, плоскости опрокинуты, объемы сплющены, линии смягчены, торжествует возврат к горизонтали; потом взгляд Краба останавливается на прохожих, осторожно ретуширует лица — проявив излишнюю настойчивость, он рисковал бы сломать носовую перегородку, оторвать ухо или выколоть глаз, как это, увы, уже и случалось, — он подчеркивает отдельные черты, облагораживает овалы голов, очищая их от гризайли волос и перенося на лучезарный фон, он худит и удлиняет тела, вытапливает лишний жир, соединявший их в сиамскую толпу, возвращая каждому силуэту его шаткое одиночество, расстояния быстро заглубляются в холод, а он — та сторона ничто, которую несмотря ни на что все же воспринимают наши чувства; Краб и сам дрожит с головы до ног, все грозит распасться, он закрывает глаза как раз вовремя, чтобы этого не допустить.

* * *

Сколько раз придется сложить небо, чтобы оно уместилось в кармане? Краб готов к отбытию. Он сложил чемоданы, коробки, сундуки. Он переезжает, а это вовсе не шутка. Это также и повод избавиться от ненужных вещей — старья, не только воспоминаниями не являющегося, но и к воспоминаниям не относящегося, — вновь ставших теми уродливыми и тупыми безделушками, каковыми они и были когда-то в лавчонке для туристов, где захожая волшебница, прежде чем необъяснимым образом исчезнуть, превратила их в исполненные ностальгии плюшевые игрушки. Всего Краб не заберет, это невозможно. Неизбежен суровый отбор. Но вот, например, небо; он не может бросить небо на произвол судьбы.

Ну ладно, небо сложено — в какой карман его положить? Новая проблема. В карман брюк, как носовой платок? А что тогда делать с носовым платком? В другом кармане уже полно песка: точно так же Краб не смог оставить за собой и пустыню. Внутренний карман куртки — дырявый — содержит бездны и пучины, без которых не бывает гор и которые ему наверняка понадобятся, он себя знает. В конце концов он засовывает небо в нагрудный карман, прямо на сердце, словно оригинальный платок, но без малейшего позерства — впрочем, небесная синева плохо сочетается с темно-серой курткой, как не сочеталось и единственное платье Марии с блузой плотника в корзине грязного белья.

Затем Краб сворачивает газоны, лужайки, сгребает в большую кучу землю и грузит ее на тачку, сливает в бочку воду, собирает свои стада — последний взгляд, чтобы убедиться, что ничто не забыто… В дорогу!

42

Полный решимости радикально изменить на сей раз свою жизнь, Краб устремился к церкви, колокольня которой возвышалась над крышами. Шагал он, невзирая на неистовые порывы ветра, стремительно, он словно вплавь поднимался по горной реке, словно прокапывал голыми руками подземный проход, карабкался на отвесную гору, пробивал головой стены — такой глыбой напирал на него ветер. Но эта борьба только укрепила его решимость, Краб почерпнул в ней новый пыл. Еще не поздно изменить жизнь. Порыв ветра унес его шляпу, а Краб и пальцем не пошевельнул, чтобы ее поймать, — как символично! — рождался новый человек, и подобные бесполезные предохранители будут ему уже ни к чему. Он сам избавился от пальто, не замедляя при этом шаг и не отрывая глаз от непоколебимой колокольни, по-прежнему продвигаясь навстречу ярящемуся ветру, а тот, казалось, вознамерился силой вернуть его к исходной точке, вновь затолкать в ту мелкую, серую, жалкую жизнь, в которой он прозябал, пока не сподобился откровения. Ну нет, эта эпоха в прошлом, у Краба открылись глаза. Наконец он выбрался на паперть, и в тот же миг, словно созывая на крещение, зазвонили колокола — как символично! Краб ускорил шаг, оторвав наконец взгляд от высокой, остроконечной, словно в пику самому Господу, колокольни. Он миновал церковь, пересек улицу, вошел в туристическое агентство, выцветшее на солнце объявление которого заприметил накануне, и, не откладывая в долгий ящик и не скупясь, ублажил себя авиабилетом на заморские острова.

Но как, хотя бы и на мгновение, поверить в обращение такого человека, как Краб? Закрыв за собой двери агентства, он поднял взгляд к флюгеру на верхушке колокольни. «Мне чудится, — пробормотал он, — или этот петух умудрился снести церковь?»

* * *

Ближе к делу. От прочих животных нас отличает не столько пристрастие к красному мясу и зеленому салату (воздадим по ходу дела должное тигру и улитке), не столько незамысловатость нашей течки, не наша лояльность к власть имущим или внезапная доблесть, бросающая нас на битву с хворым карликом и позволяющая его проглотить; в чем состоит наша оригинальность скорее уж отражают, к примеру, готические соборы: тенденция все усложнять, мелочиться даже в камне — и именно это, вероятно, и устанавливает наш не имеющий себе равных престиж среди прочих обитателей земного шара.

Краб, вы уж простите его, смотрит на вещи иначе. Как всегда, у него есть на это веские основания.

По величайшей случайности, Краб стал обладателем чрезвычайно древних документов, чья подлинность не вызывает и тени сомнений, согласно которым некогда, на заре времен, сороконожка была главным трикстером, а гусь — светочем мысли, лекции буйволов вызывали огромный наплыв аудитории, состоявшей из стрекоз и муравьев, блоха оставалась трезвенницей, медведь был прирожденным богословом, кошка — космографом, орангутанг играл в шахматы, черепаха баловалась философией, омар подвизался в политике… Но эволюция шла своим чередом, приспособление к среде и все такое прочее; разум всех этих животных мало-помалу шел на убыль, сознание уходило в тень, блекла память и рассудительность; в то же время в мире, где жизнь проверяется чувствами и сохраняется силой, развивалась их ловкость, присущая им красота и природное изящество, инстинкты, крепло их щедрое здоровье. Наконец установилась гармония, которую нарушал своими тревогами, своим стыдом, из поколения в поколение переносимой незрелостью всего-навсего один умственно отсталый. Только человек, один из всех, не сумел избавиться от сознания. Его яд баламутит кровь ему же самому, вместо того чтобы обеспечить защиту и парализовать жертву. О, долгий путь отделяет сего тщедушного педанта от высшей мудрости карпов и полипов. Далек на нем и Краб, он не строит на сей счет иллюзий, но, по крайней мере, старается идти в нужном направлении. И это движение необратимо. День за днем Краб дичает, по его мнению, слишком медленно, но прогрессирует. Едва поравнявшись с обезьяной, мечтает догнать осла. Но и осел — не более чем этап. Краб уже достиг уровня лисы. Теперь у него на прицеле страус.