Проводили мы и нашего механика-водителя Шарафутдинова. Единственное, что смогли для него сделать, — укрыть потеплее. Нашли две шинели и накрыли его. Сержант пришел в себя и попросил:

— Ивану Лукьяновичу хорошего водителя подберите… он лихой. Ему мастер нужен.

— Подберем, — ничему не удивляясь, заверили мы.

Иван Лукьянович Тихомиров, наш ротный, на глазах у Шарафа погиб. Видно, тяжелая у сержанта контузия была. Ничего не помнил. Дальнейшая судьба Шарафутдинова мне неизвестна. В хорошее мало верится. Сколько нас уцелело, кто осенью сорок первого воевал? Единицы.

Мы заняли новые позиции, а связной, примчавшийся из штаба дивизии или корпуса, привез приказ: «Держаться. Без команды не отступать». Такие приказы наши части получали каждый день, а то и по два-три раза. Выполняли или по крайней мере старались выполнять. К сожалению, вместе с приказом не прислали ни боеприпасов, ни еды.

Думаю, что к тому времени в полку, которым спокойно и разумно командовал похожий на Дзержинского полковник Урусов, осталось вместе с тыловиками не более пятисот-шестисот человек. Почти все интенданты, писари пополнили состав понесших огромные потери рот и взводов.

Азарт боя, оживленные рассказы о том, как мы врезали гадам, уступили место усталости, голоду и желанию спать. Мы вслушивались в гул артиллерии, доносящийся то слева, то справа, а часто за спиной, в тылу. Сразу в несколько сторон была выслана разведка: грузовик, несколько конных и два мотоцикла. Им также дали задание привезти из ближайших сел продовольствие.

Наши два уцелевших БТ стояли в неглубоких окопах, поближе к редким деревьям. Вокруг них сбились и безлошадные танкисты. Иван Войтик переквалифицировался в пулеметчика, сняв со своего разбитого, а потом сожженного танка пулемет «Дегтярева». Теперь мы уже были не засада или резерв, а боевая единица полка: два танка и десяток пеших танкистов, которым предстояло оборонять участок с полкилометра шириной.

Понемногу, один за другим, мы заснули. Сон был недолгий. Опять налетели «Юнкерсы-87» в сопровождении истребителей. Позиции на новом месте толком не оборудовали, да и место, не считая редкого березняка и кустарника, было открытое. Снова посыпались бомбы, в том числе огромные пятисоткилограммовые. Сбросили несколько контейнеров с мелкими осколочными бомбами. Они рвались десятками, а вспышки и треск напоминали фейерверк. Только довольно жуткий. Осколки летели вниз дождем. Накрыло целый взвод. Я видел «максим» с расчетом, попавший под взрыв такой бомбы. Кожух пулемета был изорван в клочья, казенник разбит. Расчет, пытавшийся укрыться на дне окопа, так и остался лежать. Им досталось осколков не меньше, чем пулемету. Даже винтовки были сплошь во вмятинах, с расщепленными прикладами.

От разрывов тяжелых бомб было много контуженых. Люди уползали, уходили с трясущимися головами, глухие, ничего не соображающие. Опять рыли братские могилы. Потом налетели «мессершмиты» и с высоты двухсот метров на огромной скорости прострочили все из пушек и пулеметов. Снаряды попадали даже в мертвых, собранных у могилы, и убили несколько человек из похоронной команды.

От полка ничего бы уже не осталось, но Урусов выставил заслоны. Приводили группами по десять-двадцать красноармейцев, даже целые отступающие роты и остатки батальонов. Большинство были с винтовками, кое-кто с ручными пулеметами. Но все тяжелое оружие, включая «максимы», люди бросали на дороге. Многие срывали с себя командирские нашивки. Большинство хоть и не слишком охотно, но подчинялись приказу остаться на позициях полка. Другие упирались:

— Мы из другой дивизии. Останемся, а нас за дезертиров посчитают.

— Вы и так дезертиры, — отвечали им. — Бежите подальше от немцев, пушки, пулеметы побросали. Чем воевать будете?

Некоторые упорно твердили, что догоняют свои части. Другие жаловались на контузию. Третьи утверждали, что мы находимся в окружении и надо быстрее уходить, чтобы позже сосредоточиться в нужном месте, перевооружиться и восстанавливать линию фронта. Так грамотно говорил майор лет тридцати, с двумя «шпалами» на отвороте гимнастерки, в красноармейской пилотке и телогрейке без знаков различия. Капитан-особист, чернявый, как цыган, долго изучал документы майора.

— Ну и где ты будешь искать это нужное место? В Москве? Штабной, наверное? Обосрался со страху и нору ищешь.

Майор возмутился.

— Кто вам дал право «тыкать» старшему по званию? Отведите меня к командиру подразделения, я ему все объясню.

— У командира полка и без тебя дел хватает. Нарядился в пилотку и телогрейку, как клоун. А ты в шинели с портупеей и фуражке быть должен. Показывать пример подчиненным. А они у тебя зачуханные вроде тебя.

Майор, как я понял, был кем-то из штабных, вел с собой человек пятьдесят красноармейцев и двух лейтенантов. В группе были две повозки.

— Ладно, хватит разговоров, — скомандовал особист. — Берите свое шмутье из повозок. Они для раненых пригодятся. А ты, майор, веди взвод к начальнику штаба. Он тебе покажет место, где оборону держать. Попробуешь бежать — пристрелю.

Майор покраснел. Наш танк выдвинули вперед, и я наблюдал эту сцену.

— Без хамства нельзя?! — выкрикнул майор. — Я людей и оружие не бросил, а взводом, к вашему сведению, семь лет назад командовал!

— Снова поучишься, — грубо обрезал его особист и, заметив, что кое-кто из бойцов тащит из повозок продукты, рявкнул: — А ну, строиться! Командуй, майор, пока я другого вместо тебя не назначил, а тебя в рядовые не перевел.

Майор построил свою команду и повел в сопровождении нашего бойца к начальнику штаба. Он кипел от негодования, но команду исполнил молча. Конечно, проще было бы выставить майора в образе удирающего в тыл трусливого командира в немалом чине, да еще запасшегося продуктами. Но я слишком много нагляделся смертей за эти дни и не торопился судить людей. Я испытывал страх, но, когда что-то исполнял, страх забывался. Потом, проезжая мимо двух воронок, забитых трупами, снова почувствовал даже не страх, а самый настоящий ужас. Людей спешно хоронили, опасаясь новой бомбежки, и бросали в воронки как попало. Они лежали там безобразной кучей, с торчащими застывшими руками, ногами, скрюченные конвульсиями в клубок. Сверху бросали оторванные конечности, пропитанные кровью тряпки и торопливо закапывали.

Капитан осмотрел повозки. Там лежали ящики с консервами, сухари, сахар, что-то еще.

— Затарился, гад! — выругался матом особист.

Не обращая внимания на присутствующих бойцов и лейтенанта Князькова, отхлебнул раз и другой из десятилитровой канистры, держа ее на весу крепкими волосатыми руками. Выдохнул и, опустив канистру, попросил у сержанта-помощника воды.

— Спирт. Запить бы надо.

Запил, приказал сержанту наполнить фляжку спиртом. Нас в заслоне было восемь человек. Капитан с тремя помощниками, взводный Князьков и экипаж нашего БТ из трех человек. Капитан оказался мужиком понимающим. Приказал налить всем по пятьдесят граммов спирта, выдать по банке консервов на двоих, а остальное отправить в распоряжение заместителя начальника по тылу. Тушенку мы смолотили в один присест, а от спирта мир показался не таким уж страшным.