— Итак, уважаемый господин Игнатий Присядкин, мы хотели бы услышать и ваше мнение по обсуждаемому вопросу. Хочу только предупредить, что время вашего выступления ограничено десятью минутами. «Жалко, что не одной минутой», — подумал Игнатий. Но он не был захвачен врасплох. В кармане пиджака лежала бумажка, заранее, еще в Москве, написанная для него Валентиной. Развернув бумаженцию, он начал рассказывать присутствующим о тяжелой жизни российских заключенных. Как гость правозащитной конференции, он, конечно, должен был признать эту жизнь совершенно отчаянной, не соответствующей международным пенитенциарным нормам. Но как советник президента, обязан был рассказать, как много делается в последние годы для того, чтобы преодолеть некоторое отставание нашей тюремной системы от соответствующих европейских стандартов. Валентина была большой дока соединять несоединимое, и, по всей видимости, она написала для Игнатия блестящий текст. К сожалению, зачесть его до конца Игнатию не удалось, потому что примерно на пятой фразе он был бесцеремонно прерван председательствующей карлицей:

— Все это очень интересно, господин Игнатий Присядкин, но, как вы должны были заметить из предыдущих выступлений, мы надеялись услышать от вас о другом: продолжаются ли зачистки чеченских сел, изгнание жителей в лагеря переселенцев в соседнюю республику, пытки и убийства мирных жителей в тюрьме Чернокозово, короче, хотели услышать ваш комментарий по поводу того, что здесь только что прозвучало.

«Дура Анька, неужели трудно было шепнуть хотя бы в двух словах, что тут прозвучало». И Присядкин решил броситься в этот омут с головой. Он отложил Валькину бумажку в сторону.

— Скажите, господин Игнатий Присядкин, достоин ли чеченский народ той участи народа-изгоя, которую предназначило ему ваше руководство? — задала прямой и откровенно провокационный вопрос Понте дель Веккио.

— В детстве мне пришлось жить в Чечне, — начал Присядкин, в голове которого неожиданно наступило некоторое просветление, — и я проникся невероятным уважением к этой прекрасной трудолюбивой нации. Сталин пытался уничтожить чеченцев поголовно, мы, к сожалению, продолжаем его дело. Мы превратили их родину в логово террористов, разрушив там всё,

оставив массу безработных, не имеющих ничего, кроме автомата. Но большинство там все-таки нормальные люди. Я преподаю в Литературном институте, и у меня там есть один студент, будущий поэт. Он уже заканчивает. Я спросил у него, по какому адресу тебе писать. Он отвечает: пиши — «Грозный, пепелище». У него трое детей, и они вместе где-то в землянке там живут. Эту нацию нельзя победить, а значит против нее нельзя воевать. Каждое селение — наше, пока наши солдаты стоят там. Стоит им уйти, и в этом селении каждый житель — наш враг. С ними надо не воевать, а как можно больше туда давать денег, чтобы там не было безработицы, и молодые парни не шли в наемники. С помощью огромных средств надо создать там нормальную жизнь. Это единственный способ. Оружием Россия ничего не добьется в Чечне. Это ошибка.

В зале раздались аплодисменты. Аплодировала даже Анна Бербер. Присядкин был радостно возбужден, но не реакцией на свои слова, а тем, что, может быть, впервые за последнее время он сказал что-то связное, ни разу не запнувшись. «А я еще молодец» — подумал он.

— Ну что ж, — сказала председательствующая, — это было замечательное выступление, спасибо вам. Но хотелось бы знать, разделяет ли российское руководство прозвучавшую точку зрения или вы высказали свое частное мнение, и не более того?

И тут Присядкин по-настоящему струсил. Конечно, заманчиво было бы сказать, что это точка зрения руководства, потому что тогда будут рукоплескать уже не ему, а руководству, и, возможно, какое-то эхо этих аплодисментов докатится до Москвы и ему там скажут спасибо. Но с другой стороны, а вдруг руководство как раз будет не радо этой его самодеятельности. Оно ведь вроде как решает все проблемы в Чечне силой оружия. Да и уезжая, он сообщил Кускусу, что едет на рутинную конференцию по положению заключенных в тюрьмах, а тут пришлось говорить по большой политике. Поэтому Игнатий немедленно нацепил на себя привычную маску рассеянного академика Лихачева, пробурчал нечто совершенно непонятное — ни да, ни нет, — и преувеличенно по-стариковски засеменил с трибуны к своему месту. Там его уже ждала в полном восхищении Анна Бербер.

— Игнатий, ты герой! — схватила она его за руку, — ты молодец! За такие речи тебя, конечно, в Кремле по головке не погладят, но главное сказать правду. Умница! Я всегда знала, что ты кристальный человек! Жить не по лжи!

«То есть как это по головке не погладят?» — совсем упал духом Присядкин.

— «Господи, что же это я наговорил сейчас такого». Он пытался прокрутить в голове сказанное, но ничего не вспомнилось. Ужас овладел Игнатием: из своего выступления он не помнил ни слова! Ни единого! Вся его речь, как ее общий смысл, так и детали, полностью исчезла из памяти. Он забыл ее начисто.

Единственное, в чем он не сомневался: он наболтал лишнего.

— Игнатий! Игнатий! — только и повторяла восторженная Бербер. И чем больше она восторгалась, тем противней делалось на душе Игнатия. Мало того, что его мог ждать нагоняй в Москве (была, правда, надежда, что у «большого брата» вряд ли такие длинные руки, точнее уши, чтобы дотянуться до каждой левацкой конференции), так еще и Валентина наверняка в гостинице устроит ему выволочку. «Как бы так договориться с Анной, чтобы она не рассказывала Валентине о моей речи?».

Анна как будто услышала его мысли:

— Игнатий, где Валентина? Идем сейчас же к ней, она должна знать о твоем триумфе.

И не дожидаясь, когда заседание закончится, Игнатий, сопровождаемый не умолкающей ни на минуту собеседницей, побрел к себе в гостиницу.

Валентина уже вернулась из магазинов. Она не стала спрашивать о подробностях, потому что, как ни странно, уже была в курсе:

— Игнатий, — скорбно сказала она, — мне звонили из «Франкфуртер рундшау». Ты что-то сегодня сказал такое, что к тебе едет корреспондент. Если б это была какая-то другая газета, я бы послала их куда подальше. Никаких интервью. Нам в этой щекотливой ситуации они не нужны. Еще снова ляпнешь что-нибудь. Но раз «Франкфуртер рундшау» — я не могла отказать. Ты понял, почему?

Игнатий не понимал, почему именно этой газете должно быть отдано предпочтение. Он просто забыл, почему. Дело в том, что, как я уже говорил, именно в Германии Присядкины создавали для себя запасной аэродром на случай неблагоприятного развития событий. Машка выучила язык, и даже наметила для себя университет, куда ее без сомнения возьмут, если потребуется. Сама же Валентина разослала по всяким немецким организациям свои резюме в надежде, что где-то ее смогут принять на работу. К некоторым из них были приложены рекомендательные письма. Так вот единственное место, откуда пока что пришел положительный ответ, была именно газета «Франкфуртер рундшау». И все благодаря тому, что с руководством газеты поговорил по душам тот самый переводчик Присядкина Карл, некогда работавший в Москве консулом… Должность предлагали незначительную, что-то там делать в газетном архиве, но это уже была зацепка. Пока что события в Москве складывались благоприятно, но лишний контакт с газетой, где ей, возможно, когда-нибудь предстоит работать, не повредил бы. Тем более что звонил и разыскивал Игнатия лично главный редактор.