Она была хорошим человеком, знающим врачом, но плохим организатором — суетилась, волновалась, хваталась за все сама.

— Знаете, Мария Николаевна, — смягчилась и Катя, — люди страдают, при чем тут наше самолюбие? Какая разница, к кому я пошла? Важно, чтобы им было лучше.

Мария Николаевна посмотрела на Катю и отвернулась, скрывая выступившие на глазах слезы. Двое ее сыновей, мальчики, как и эта Катя, вчерашние школьники, были на фронте. И кто знает, не лежат ли они сейчас в госпитале, где такая же чистая и добрая девичья душа, волнуясь, негодуя и нарушая устав, добивается, чтобы починили ножки у их кроватей, чтобы на этом, может быть, последнем одре им было удобнее лежать…

Катя редко бывала у своих, и когда приходила, то ощущала дом как потерянный и вновь возникший из далекого, туманного детства.

С улицы во двор вел узкий проезд. Углы дома были отбиты грузовыми машинами. В широком дворе с двумя флигелями и многочисленными дровяными сараями по-прежнему стояла — и, наверное, всегда будет стоять — странная смесь запахов: вкусный, сладковатый запах печенья из пекарни и кислый — квашеной капусты из зеленной лавки.

Но что-то было не то, что-то было другое. Стояли ящики с песком, висели багры и лопаты. Многие жильцы ушли на фронт, появились новые, эвакуированные… И квартира была другая — пустая, холодная, далекая от той жизни, которой жила теперь Катя.

Мать работала на швейной фабрике; Кирилл учился в Саратове, в танковой школе; Виктор, ученик четвертого класса, один хозяйничал дома.

Приходили письма от бабушки. «Ничего, — писала она, — придет солнышко и к нашему окошечку. Остер топор, да и сук зубаст».

Бабушка умудрялась помогать своим, посылала картошку, овощи, теплые носки и варежки. Она стойко перенесла гибель старшего внука, Андрея. Только уже много позже в одном письме приписала: «Нет нашего Андрюши».

Отец служил капитаном парохода в Волжской военной флотилии, базирующейся на Горький и обслуживающей Сталинград.

Осенью 1942 года его пароход несколько раз приходил в порт. Иван Васильевич звонил в госпиталь, и Катя приезжала к нему.

Отец еще больше осунулся, но в форменной одежде, с суровым, чеканным лицом походил на того солдата, каким смутно вставал он в Катиной памяти. Она прижималась к нему, целовала в худую, морщинистую, тщательно выбритую щеку, ощущая смешанный запах мокрого шинельного сукна и махорки, так хорошо знакомый ей по госпиталю.

— Ну, ну, — говорил он, неловким движением трогая ее волосы, — ладно, ладно! Как живете-то? Что мать?

— Все хорошо, живем хорошо, мама работает, Виктор здоров, — отвечала Катя.

— Кирилл-то пишет?

— Пишет, все хорошо, — говорила она, хотя от Кирилла уже давно не было писем.

Катя заглядывала отцу в глаза и спрашивала про Сталинград:

— Папа, как там, страшно?

— Так ведь плаваем, живы.

— Да, да, конечно, — торопливо говорила она. — Здесь такие ужасы рассказывают…

— Чего ж, война, — коротко отвечал он.

Ей хотелось быть с отцом бодрой, уверенной, но не получалось — так хорошо чувствовать себя слабой, беззащитной, когда рядом есть теплая и сильная отцовская рука.

Он кивал на сверток, лежащий на столике каюты.

— Возьми вот, матери передай.

Это были продукты, скромные остатки его пайка — консервы, хлеб, сахар.

— Мне все равно ни к чему. Пропадет, засохнет.

Из школьных подруг Катя встречалась только с Соней. Их прошлая размолвка казалась такой глупой, такой ничтожной. Каждый винил себя: Соня — за то, что все скрыла от подруги; Катя — за то, что не поняла первой Сониной любви.

Соня поступила в порт крановщицей.

— На Сталинград работаем! — с гордостью говорила она.

Она повзрослела, немного огрубела в своей телогрейке и валенках, у нее появился этакий грубоватый, лаконичный портовой говорок. Но по-прежнему была приветлива и в шапке-ушанке, из-под которой падали на плечи белокурые локоны, особенно миловидна. С присущей ей сердечностью рассказывала:

— Сережа Сутырин в армии. Клара работает на складе по снабжению. У них ведь сыночек, Алеша, беленький, толстенький, не ущипнешь, весь в Сережу…

— Что он, слепой? Не видит, что такое эта Клара? — презрительно улыбаясь, спросила Катя.

— Значит, любит, — ответила Соня.

— Тем хуже для него.

— И она его любит.

— Уж в это не поверю. Клара никого не любит. Только себя.

— От Жени Кулагина давно ничего нет, — продолжала Соня, — а Коля… Коля пишет…

— Что пишет?

— «Домой не ждите, пока не возьмем Берлина…» В общем, все про войну… Он в письмах неинтересный…

— А в жизни?

— Очень!

— Чем же?

— Всем!

— Ну чем?

— Серьезный… Сильный… Никого не боится. И справедливый. Он в пехоте служит, а Женька Кулагин, наверно, в разведке…

— Да, — согласилась Катя. — Женька, наверно, разведчик. Это по нем… А ты его любишь? Николая?

— Все время о нем думаю. Работаю — думаю. Дома сижу — думаю. Сплю — во сне вижу. Ну что про это рассказывать!

— Нет-нет, рассказывай. Мне интересно.

Но как ни хорошо говорила Соня о Ермакове, Кате он казался чем-то похожим на Женьку Кулагина, — может быть, потому, что дружил с ним. Она в своем воображении связывала их. Но когда она думала о Женьке Кулагине и представляла себе его в военной шинели, с автоматом или гранатой, то он ей казался совсем другим: не таким, каким был тогда, на пароходе.

— Неужели тебе никто не нравится? — спросила Соня.

— Никто.

— Никто-никто?

— Никто.

— А ты нравишься кому-нибудь?

— Не знаю. Наверно… Таким, которым все нравятся.

— Но ведь столько людей ты видишь.

— Для меня раненые — только раненые. И больше ничего не может быть. Я должна относиться ко всем одинаково. Иногда мне кажется: красивый, интересный, умный. А ведь неизвестно, что получится. Вдруг окажется, что любви нет. Он будет страдать, а ему и так страданий хватает… Госпиталь есть госпиталь.

Двадцатилетняя девушка, выполняющая неизбежную в госпитальных условиях черную работу, может, конечно, навсегда потерять романтическое представление о любви. Но с Катей этого не произошло. В открытом взгляде ее серых глаз не было ничего подающего надежду, поощряющего к ухаживанию.

Санитарка Лаврикова встречалась с выздоравливающим солдатом. По мнению Кати, она была честной женщиной: одна — ни мужа, ни детей — и солдата этого по-настоящему любила. Врач Писарева, которая послала мужу на фронт развод и вышла замуж за начальника медчасти округа, хотя и сделала все открыто и официально, была в Катином представлении женщиной непорядочной.

Катя так и сказала на собрании персонала:

— Лаврикова нарушила правила внутреннего распорядка, и ее здесь ругают. Военврач Писарева растоптала нашу мораль, и никто ей не сказал ни слова. Это неправильно и