– Кто… Кто вы? – пробормотала она, неосознанно делая шаг назад.

Человек всплеснул руками, словно забыл сделать нечто важное.

– Ах, да! Пардон! Вот вам моя карточка!

И рука в перчатке положила прямо на ее замерзшую ладонь кусочек плотного картона. Маша опустила глаза. Увидела в свете фонаря: Пушкинъ А. С., экскурсоводъ.

Ладонь задрожала, внутри стало горячо-горячо.

– Пушкин? – запинаясь, пробормотала она. – Тот самый?

Незнакомец весело хмыкнул:

– Какой «тот самый»? Нас, Пушкиных, на Руси не одна тысяча наберется.

– Самый главный… Тот… который Александр Сергеевич… Великий русский поэт… Что тут на дуэли…

Испугавшись своих слов, Маша прикусила язык. Как она могла такое сморозить! Но ее собеседник, кажется, не смутился.

– Давайте все-таки для начала сядем в карету, Мария Сергеевна, – мягко сказал он, предлагая Маше руку. – Морозно нынче в Петербурге, не находите?

Рука казалась самой настоящей, человеческой. По ней, словно по громоотводу, весь страх сразу же ушел куда-то в землю. В карете и вправду было гораздо теплее. Возможно, оттого, что на небольшом, приделанном к полу столике стоял стеклянный фонарь с горящей внутри свечой. В его свете Маша смогла наглядно убедиться, что сидящий перед ней человек действительно очень похож на тот портрет, что висит на самом главном месте в школьном кабинете литературы.

– Видите ли, Мария Сергеевна, – начал ее спутник, грея свои руки в светлых, цвета кофе с молоком, перчатках, над фонарем. – Прежде чем мы отправимся на бал, просто необходимо открыть вам одну тайну. Из нее многое должно проясниться. Среди прочего – кто именно сейчас находится перед вами. Дело в том, что на самом деле есть два Санкт-Петербурга.

Маша обычно все схватывала на лету, но эти слова поставили ее в тупик. Два Санкт-Петербурга?

– Рядом друг с другом – я бы даже сказал, один в другом – существуют два города. Один тот, в котором до сегодняшнего дня росла Мария Коржикова. Второй – где обретается ваш покорный слуга, бывший литератор и ныне экскурсовод Александр Сергеевич Пушкин… Кстати, премного благодарен за заботу о моей судьбе. Что до «Анны Карениной» – роман я читал, не волнуйтесь. Да и как не прочитать! Не слыхали разве, что портрет Карениной списан с моей дочери Маши? Мы с графом Львом Николаевичем много шутим по этому поводу…

Карета тронулась с места. Но окна были прикрыты плотными занавесками, потому было совершенно непонятно, куда они едут. Продвигался экипаж на удивление гладко – без поворотов, толчков, торможений и ускорений. Словно катился по воздуху.

– Так этот… второй город, – неуверенно начала Маша, пораженная, что ее мысли каким-то образом дошли до Пушкина. – Там живут… души тех людей, которые умерли?

Пушкин с улыбкой покачал головой.

– Не так все просто, Машенька… Душа – она, видите ли, как и сам человек, многослойная. Но душа души, если позволите такое выражение, есть высшая творческая сила, по воле которой и создан весь безконечный Космос, что мы наблюдаем. Сила та дается каждому из нас по рождении, чтобы мы ее тысячекрат приумножили и вернули обратно, ежели хотим победить смертную природу свою. Наблюдать ее воочию можно в виде творений высокого искусства, нас очищающих от земной суеты и возвышающих до тех сфер, где человеческий род и был измыслен. Каждая картина или книга истинная хранит в себе эту вечную, неумирающую силу, а потому живет – в самом прямом смысле того слова. Так вот, второй Петербург и состоит из таких живых творений, а еще самих творцов, через них также получивших посмертие… Признаюсь, понять то непросто…

Да уж, потруднее, чем на уроках физики, подумалось Маше. Но что, интересно, скажут сами физики, спроси их про вероятность встретить живого Пушкина?

– Почему… – Тут она смутилась, будто ее уличили в незнании таблицы умножения. – Почему… обычные люди не видят этот самый другой город, а я вижу – и сейчас, и на Банковском мостике?

Пушкин понимающе кивнул головой:

– Не хочу вас обидеть, Машенька, но мир наш на порядок выше и сложнее вашего. Если обычный ученик заглянет к профессору в тетрадку, то, понятное дело, ничего там не поймет. Так и вам – не узреть сие человеческое состояние, пока мы сами того не допустим. Очень редко, может быть, единожды в десятилетие или два, происходит так, что за какой-то сильной надобностью мы допускаем живых людей в наш город…

Маше показалось, что ее спутник чего-то не договаривает. Она задумалась и вдруг поняла, что именно. Какой такой сильной надобностью объясняется приглашение станцевать на балу в Эрмитаже?

– Александр Сергеевич, почему все-таки меня позвали на бал? В этом втором Петербурге должно быть немало великих балерин…

Лицо Пушкина как-то сразу посерьезнело. Он больше не улыбался.

– Спору нет, спору нет! Однако по настоянию одной приехавшей в Санкт-Петербург важной особы, в честь которой и устраивается бал, понадобилось нам сыскать живую балерину.

От Маши не укрылось: ее собеседник, кажется, совсем не в восторге от прибытия той самой персоны. Словно пытаясь отвлечься от неприятных мыслей, Пушкин весело хлопнул ладонями в перчатках:

– Ну что же, давайте-ка начнем нашу небольшую экскурсию! Для начала посмотрим на город целиком!

Едва он сказал это, как карета начала без всякого дополнительного ускорения подниматься в воздух. Маша, побледнев, вцепилась в ручки кресла. Подумала почему-то в панике про ремни безопасности. Пушкин торопливо вытащил из кармана фиолетового цвета стеклянный флакон с какой-то жидкостью. В нос шибануло запахом самого настоящего нашатыря.

– Что вы, бояться не стоит. – Александр Сергеевич хитро подмигнул, словно заготовил какой-то сюрприз. – Даже вот теперь! Внимание, un, deux, trois!

Несмотря на предупреждение, Маша ахнула, и было отчего. Стенки кареты сделались прозрачными, будто карета стала стеклянной. Они с Пушкиным сами по себе парили в черной пустоте над ночным городом, а впереди, широко разойдясь в стороны, мерно опускала и поднимала в такт свои золотые крылья четверка грифонов. Крылья тускло поблескивали в свете громадной, раза в три больше обычной, луны, на которой отчетливо были видны не только моря, но и многочисленные оспины-кратеры. Правда, вид у нее был немного непривычный.