Она возвращалась. Всегда. Маленькая и жалкая. Брала его за руку. Он гнал ее ко всем чертям. Она цеплялась за него, шептала, как ребенку: «Но я же только тебя люблю, люблю больше всего на свете…». Он уходил. Он мог уйти, только когда она возвращалась. Ходил проветриться. Иногда день, иногда дольше. Случалось, трахал других девиц. Но всегда возвращался. Они всегда мирились. И было так хорошо, когда они мирились. Как в первый раз! Никто не понимал их любви. Но сами они знали: это был их способ оставаться живыми. Когда она уходила, он был слишком несчастен, чтобы вести разговоры. Писал ей письма — требовал отчета, объяснений, выдвигал гипотезы, подсчитывал, вычислял. Она читала их по возвращении. Отвечала и объясняла. Женщины вообще лучше находят слова, чтобы препарировать свои чувства и ощущения, свое желание. Этому он тоже научился у нее. Научился находить точное слово и соответствующий ему цвет.

Однажды вечером, когда желание снова их подвело, в тот вечер в Венеции, он прекрасно помнит, было 8 августа 1988 года — сплошные восьмерки, они завиваются в кольца, вертятся, кусают себя за хвост, — они пошли шататься по барам. Она была наготове, ждала мужского взгляда, мужской руки и держалась немного отстраненно. Он разглядывал ее подобранное, крепкое тело, босоножки на пробковой танкетке, грошовое платьишко и ждал, молил, чтобы желание вернулось. Ни один влюбленный мужчина не потерпит, чтобы тело той, кого он любит до безумия, было отдано на разграбление чужому. Она могла сколько угодно твердить мне про Сартра и Симону де Бовуар, про любовь главную и любовь случайную, я пытался себя убедить, но напрасно: страдание оставалось прежним, таким же жгучим и нестерпимым.

В тот вечер в каком-то баре к стойке привалился мужчина. Рассказывал о своей жизни. Ну и нищета! Классическая, беспросветная нищета. Мужик зашел вечером в бар и спьяну плачется на жизнь. Все это настолько избито и пошло, что на сей раз она не поведется, говорил он себе. Мужик лепетал, что жена в больнице, что детки плачут от голода, piccoli bambini[24], а он сидит без работы и боится идти домой, не может детям в глаза смотреть. Piccoli bambini, piccoli bambini. Он плакал и протягивал руки, словно букет цветов. Высокий, сильный, расхристанный, с диким блеском в глазах. Клара смотрела на его молящие пальцы, Клара слушала, чуть наклонив голову, словно помогая плаксивым иностранным словам проникнуть в маленькую головку распаленной француженки. Рафа отвернулся. Он не хотел это видеть. Не хотел быть сообщником. Никогда, говорил он ей, никогда я не буду сообщником. Я хочу слышать, но не хочу понимать. Она вся напружинилась, она тянулась к мужчине с его горем, ее большая сумка висела у бедра. Он представил черную-черную картину с черными и красными кругами, кругами горя и страсти, толстыми, пузатыми кругами, которые сталкиваются и вращаются, не зная покоя. Ему хотелось вернуться в отель и рисовать эти круги. И вдруг он услышал, как сумка стукнулась о деревянную стойку. Он обернулся и увидел, как Клара, с силой пихнув сумку бедром, вывалила на стойку все ее содержимое. Отдала ему все наличные деньги, какие были. Все. Не говоря ни слова, сгребла деньги и сунула мужику. Рафа расхохотался. Он схватил ее за талию, поднял, закружил. «Клара, Клара», — повторял он как безумный, и желание вернулось. Они вышли в ночную тьму, и он взял ее прямо у стены. Это было как фейерверк в ночи. Он слышал удаляющиеся шаги мужчины по неровным плиткам мостовой, тот бормотал на ходу, что обязательно все вернет. «Через два дня все верну, как бог свят, через два дня.» Он прижимал ее к стене. Ноги раскинуты, платье задрано, голова бьется о камень. «На этом самом месте, через два дня…» — «Да, да… — говорила Клара. — Еще… Еще…» Они кое-как дотащились до отеля и всю ночь рисовали красные круги своими телами. Он брал ее и пел, он обзывал ее шлюхой, сукой, солнышком, черным колесом, он был в бреду, а она выгибалась в неистовом арабеске. Голова кружилась, он не хотел останавливаться, он хлестал ее по щекам, когда она слабела, прерывала вращение кругов, круговорот наслаждения. Она дергала его за волосы, когда он просил пощады, кусала, чтобы сделать ему больно, чтобы он пришел в себя и взял ее снова. Он бешено бросался на нее, и вращение продолжалось. Всю ночь. Всю ночь. Последнюю ночь их безгрешного счастья… 8 августа 1988 года.

Наутро он набросал фигуру мужчины, навалившегося на стойку бара — черную, уродливую, пугающую массу. Ему хотелось снова увидеть свою модель, украсть у нее еще желания. Они вернулись в бар. Они ждали его. Вечер, другой, третий…

Он так и не вернулся. Клара сказала: «Ну и ладно, придумаем еще что-нибудь». Рафа улыбнулся. Деньги синьора Маты пошли на то, чтобы напитать жирное брюхо мошенника. Все вернулось на круги своя. Только жирные процветают в этом мире. Чем существо жирнее, тем больше оно ест, жрет, поглощает все на своем пути. Весь вечер они сидели на веранде кафе и ждали того мужика. Счастливые и сытые. Держались за руки и держали в руках весь мир. Десятки пар вокруг них пили кофе и ели мороженое. Десятки пар, да, но не таких, как мы с Кларой, подумал Рафа. Он смотрел на проходящих девушек. Девушек с обнаженными руками, девушек с голыми ногами, девушек с декольте и без, красивых и уродливых, девушек, которые смеялись, ждали, смотрели на него с призывным видом, девушек, которые выйдут замуж за кретинов или не за кретинов, девушек с кавалерами и без, девушек, чья красота, скорее всего, поблекнет после жизни с хамами, которые больше никогда не будут смотреть на них так, как в этот вечер. Он представлял их замужем за мужланами, которые орут на них и раздают тумаки детишкам, bambini, а потом ходят плакаться по барам. Эти мужланы в жизни не зайдут ни в церковь, ни в музей, не прочтут ни единой книжки, называют друг друга ублюдками, говорят только о тачках и футболе, заключают пари, а по вечерам вымещают свою бессильную злобу на женах. И среди всех этих девушек была Клара, которая говорила: «А что делать! Такова жизнь… Но знаешь, в следующий раз я точно опять не выдержу…».

Она не могла устоять. Говорила, что в ее возрасте еще рано входить в разум. Ей тогда было лет двадцать восемь. Да, двадцать восемь, он отлично это помнил, ведь потом он подсчитал, и оказалось, что они продержались одиннадцать лет. Одиннадцать лет вместе! Даже не круглое число.

Тогда, после 8 августа 1988 года, и именно из-за 8 августа 1988 года, пришлось думать, откуда взять денег. Он решил сам пойти в «Америкэн Экспресс». Он больше не испытывал отвращения к отцу, ему было на него наплевать, и точка. Он выбросил Люсьена Мату из головы. Ему помог итальянский мошенник, подаривший им самую прекрасную ночь любви. Он сам не знал почему, но в ту ночь он коснулся Неба, звезд, Млечного пути и всей прочей сверкающей наверху лабуды. Тень отца больше не тяготела над ним. Он распрямился. Забавно: то, чего ждешь всю жизнь, к чему стремишься изо всех сил, происходит словно по волшебству. «Идеи, способные изменить мир, прилетают на крыльях голубки». Эту фразу обычно произносил дед, когда рассказывал ему про Октябрьскую революцию.

Тем утром он вовсю распускал хвост. Прыгал по гостиничному номеру, напевал «Don’t be cruel[25]», изображал Элвиса, приглаживая волосы невидимой расческой. Клара наблюдала за ним, высунув нос из-под одеяла.