– Адская машина… – пожилой эксперт пожал плечами и дернул щекой. – Хитро придумано! Стояла не у входа, а, похоже, в конце коридора. Чтобы всех сразу…

Фриновский велел начать разбирать руины. Надо было попытаться определить хотя бы основное: был ли в квартире кто-нибудь в тот момент, когда силач Алексеенко принялся взламывать дверь…

– Ну, вот вам и боевое крещение, – замнаркома невесело усмехнулся, протянув Пустельге пачку «Казбека». Тот помотал головой, хотя курить захотелось сильно – впервые за несколько лет. – Что, старший лейтенант, в такое дерьмо еще не вляпывались?

– Нет, не вляпывались… Как же это?

– А вот так! – жестоко отчеканил Фриновский. – Товарищ Айзенберг, как видите, не справился с заданием. Теперь придется справляться вам.

Сергей удивленно взглянул на замнаркома.

– Что? Забыли? – удивился тот. – Наша договоренность остается в силе. Теперь, товарищ Пустельга, вы – руководитель группы «Вандея». Насколько я понял, с обстановкой вы уже ознакомились?

– Да, – кивнул Сергей, бросив взгляд на черный провал в стене, откуда еще шел дым. – Ознакомился…

Кабинет следователя был больше похож на обыкновенную камеру. Стены белели свежей известью, деревянный некрашеный стол стоял как-то косо, единственный табурет, намертво привинченный к полу, бь1л густо заляпан чем-то темным. Даже лампочка под потолком была без абажура, свисая на длинном перекрученном проводе. В углу белел умывальник, рядом с которым на обыкновенном гвозде висело несвежее вафельное полотенце. Разве что нар не было, а так все это весьма походило на одиночную камеру, тем более что окна отсутствовали, а дверь была обита глухим железом.

Следователь – молодой парень в сером пиджаке с плохо выбритой физиономией, – чуть скривившись, листал толстую папку, не обращая, казалось, никакого внимания на стоявшего перед ним человека. Шел третий день ареста, и Юрий Орловский уже успел немного прийти в себя. Первый неизбежный шок прошел. Собственно, это уже приходилось переживать – десять лет назад, когда его, еще студента, так же бросили в черное авто с завешенными окошками и отвезли в Большой Дом. Правда, тогда его держали в маленькой камере, где компанию Юрию составлял пожилой нэпман, постоянно бормотавший что-то о происках районного фининспектора и жаловавшийся на скверный тюремный паек. Впрочем, в тот раз Орловского продержали недолго. Он вообще так и не понял, почему тогда, летом 27-го, он понадобился людям с малиновыми петлицами. Его допросили (достаточно вежливо), поинтересовались, знаком ли он с какими-то неведомыми Юрию личностями, а через четыре дня столь же неожиданно освободили.

Теперь все было, конечно, не так. Камера, куда отвезли Орловского, была огромной, переполненной людьми. Ему досталось место на «втором этаже», на узких деревянных нарах размером с вагонную полку. В камере стояли постоянный полумрак и, что было неожиданно, почти полная тишина. Люди молчали, более того, каждый, казалось, сторонился соседа, а некоторые даже не отвечали на самые простые вопросы.

Когда нервы немного отпустили, Юрий не удержался и стал присматриваться. В основном, как он и предполагал, здесь собралась интеллигентная публика люди в мятых пиджаках с белыми, без кровинки, лицами. Поблизости от Орловского расположились несколько военных – вернее, как он понимал, бывших военных – в форме, но со споротыми петлицами. Знакомых не оказалось, впрочем, Орловский был даже рад этому. Всеобщее молчание не тяготило – было время подумать и собраться с силами.

Он почему-то думал, что его сразу же поведут на допрос. Когда этого не случилось, Юрий подумал, что его решили «потомить», чтоб арестованный «размяк», томясь неопределенностью. Но на третий день Орловскому стало ясно, что подобная «психология», о которой ему приходилось читать, в данном случае совершенно ни при чем. Огромный конвейер не успевал вовремя подавать жертвы: их было много, слишком много даже для широко раскрытых адовых ворот Лубянки.

Итак, враги, сами того не желая, дали время освоиться и продумать дальнейшее. Юрий приглядывался к соседям. Вид у всех был, естественно, невеселый, но, к своему облегчению, Орловский не заметил ни у кого неизбежных в подобном месте синяков, ссадин и прочих следов проведения следствия. То ли жертвы успевали признаться заранее, то ли в этой камере держали тех, кого предпочитали «обрабатывать» без излишнего рукоприкладства. Впрочем, Юрий не обольщался. Рядом могла быть другая камера, куда побольше этой, где держали тех, кому доставалось сполна.

Людей постоянно вызывали – одного за другим. На допрос уходили молча и так же молча возвращались – правда, как успел заметить Орловский, далеко не все. О том, куда попадали те, кто не вернулся, лучше было не думать. Конвейер работал, и Юрий окончательно понял то, о чем ему неоднократно говорил Терапевт: отсюда, из Большого Дома, не выходят. Огромная, отлаженная машина, хоть и работавшая натужно, с изрядной перегрузкой, не спеша, основательно перемалывала всех, попадавших в ее жернова.

Итак, ему не выйти. Нелепо доказывать здешним ангелам, что он ~ простой советский человек, чист перед родной властью и ровно ни в чем не виновен. Столь наивным Юрий не был. Одного его происхождения, знакомств и, кстати, первого ареста хватит за глаза. Вопрос в другом: что здесь знают о нем? Если они все же узнали о его книге, то выбора не было:

Надо молчать – и умирать молча. Но Юрий все же надеялся, что этого не случилось. Он верил Терапевту – и тем неведомым друзьям, которые Терапевту помогали. Они не должны ошибиться – иначе за Юрием пришли бы значительно раньше. А если так, то речь, очевидно, пойдет о чем-то ином: то ли о вредительстве в Историческом музее, то ли о рассказанном пару лет назад анекдоте. Правда, анекдотов Орловский не любил и, естественно, не занимался вредительством в стенах Музея, но подобное не исключалось, и Юрий постепенно приходил к единственно возможной тактике. Следовало признаваться – сразу, в любой глупости. Лишь бы эта глупость не была смертельной (последнее, естественно, тоже вероятно), и если, по возможности, его признание не задевало бы других. Правда, как осуществить это на практике. Орловскому было пока совершенно неясно. В любом случае от него потребуют имена. А тут начиналась стена, через которую Юрий перешагнуть не мог ~ даже спасая себя и тех, кто с ним связан.

Его вызвали на третий день, но, казалось, даже теперь следователю было не до него. Он листал бумаги, морщился и вздыхал. Наконец негромко ругнулся и поднял глаза на Юрия:

– Че, Орловский? Ладно, садись…

Последовало долгое копание в папке, после чего оттуда был извлечен относительно чистый лист бумаги. Следователь отвинтил колпачок ручки и, вновь скривившись, поглядел на Юрия:

– Слышь, Орловский, может, сам напишешь? Образованный вроде человек. Я тебе бумаги дам…

– Я… – Юрий немного растерялся. – О чем?

– Ну началось… – Следователь вновь ругнулся и дернул подбородком. Знаешь, Орловский, я об тебя руки марать не буду. Я тебя засуну в карцер дней на пять – и ты, проблядь троцкистская, мне целый роман напишешь? В стихах, бля!