– Их я и хотел тебе показать,– сказал Тимофей. – Вот эта, справа, темноволосая – моя тетка, а другая – мать.

В позолоченных рамах я увидела двух красавиц, одна из которых была изображена с изумительными зелеными серьгами на фоне волос цвета воронова крыла, вторая, может быть даже более красивая, была совершенно седа, хотя так же молода и стройна, что и первая. На руке ее был нарисован перстень с дорогим сардониксом, в нем я узнала головку того самого ключа, который сейчас находился у меня на пальце. Оба портрета были подписаны одним художником – Марио Маскарелли.

Между тем нас никто не встречал. Напрасно я с нетерпением оглядывалась, ожидая увидеть его мать, госпожу Катену, или хотя бы тетку. Нет, никто не появился. Мозаичный пол из дерева и кости и инкрустированные двери привели нас в комнату на втором этаже, а потом в маленькую домашнюю церковь, которая находилась над входом в дом. В полумраке церкви, стоя на коленях, молилась какая-то старуха. Я подумала, что, может быть, это его мать или тетка, но, когда спросила его об этом, он сладко улыбнулся:

– Да нет, это Селена, наша старая служанка.

В третьей комнате я увидела поясные портреты тех же двух красавиц, чрезвычайно похожих друг на друга. На теткином портрете была изображена гитара, а на портрете матери одна из церквей Котора. На заднем плане и того и другого портрета виднелись сценки ко-торского карнавала. Тут он сказал, что тетка завещала его будущей избраннице свои драгоценные серьги.

– Правда, при одном условии, – добавил он, – моя возлюбленная должна уметь играть на гитаре. Судя по всему, серьги предназначаются тебе.

Тогда я спросила:

– Где они?

Он ответил, что они давно мертвы. – Разве серьги могут умереть? – удивилась я, на что он опять улыбнулся и вынул из кармана пару чудесных серег итальянской работы, похожих на две зеленые слезы. Это были те самые серьги, которые я видела на портрете его тетки на лестнице.

– И мама, и тетка давно умерли, – добавил он. – Мать я едва помню, а тетка была мне вместо матери. Ты видела, как красивы были обе…

Я принялась извиняться, он вдел серьги мне в уши, поцеловал меня, и мы продолжили осматривать дом. В одной из комнат я обнаружила две постели – мужскую и женскую. Мужская постель была повернута в сторону севера, женская – в сторону юга. Мужская была узкой койкой, взятой, видимо, с какого-то судна. Женская представляла собой огромную кровать из кованого металла, опиравшуюся на шесть ножек и украшенную латунными шарами. Она была такой высокой, что на ней можно было накрывать ужин, как на столе. Зеленые серьги у меня в ушах вдруг начали источать аромат. Он немного напоминал тот самый его сладковатый немой аккорд.

– Что это за кровать? – спросила я его, показывая на предмет из кованого железа.

– Это кровать на три персоны. Третья персона всегда ее покидает.

– Как так?

– Очень просто. Когда женщина забеременеет, из ее кровати исчезает муж. Когда ребенок подрастет, он покидает постель, и в нее возвращается муж или приходит любовник. Если постель покинет жена, туда вселяется любовница. И так далее…

У одного из столов мы стоя перекусили. С невероятной проворностью пальцев и скрытой быстротой движений он подал мне "мицву" – еврейский сыр в форме карандаша, завернутого в серебряную фольгу, и медовую ракию, которая пахла воском.

Утро в Которе всегда соленое, светает здесь после завтрака… Почти ежедневно он довольно рано отправлялся в то или иное учреждение разбираться со своими документами на право собственности. Вел он себя совершенно непредсказуемо. С жителями Котора говорил по-итальянски или же брал с собой старую Селену, чтобы она переводила. По вечерам в маленьких ресторанчиках заказывал ужин по-итальянски. Каждое воскресенье мы ходили в церковь. Селена и я в католический кафедральный собор Святого Трифона, а Тимофей в православный храм Святого Луки. Потом мы все вместе шли пить кофе в кофейню на Оружейной площади. Как-то раз он отвез нас на другой берег залива в Столив, где стояла церквушка, одна половина которой относилась к восточно-христианскому обряду, а другая принадлежала римско-католической церкви. В тот день я нашла в доме веер его матери. На веере было написано мелким почерком:

«Так же как у тела есть члены, есть они и у души. Таким образом, мы приходим к двойственной реальности. Божественная добродетель (интуиция), человеческая добродетель (мысль, в которой божество не нуждается), сон (каковой также есть существо), фантазия, знания, воспоминания, чувства, поцелуй (каковой есть невидимый свет), страх и, наконец, смерть – все это суть члены души. У души их десять – вдвое больше, чем чувств у тела. С их помощью душа движется по миру, который содержит в себе…»

Как-то утром мы вдвоем с Селеной сидели за завтраком. Она подала на стол немного угря, зажаренного на молоке, и зеленый салат, на который дала упасть единственной капле солнца, имевшейся у нас в доме. На руках ее были старые чулки, которые она носила вместо перчаток. Из них высовывались пальцы.

– Я видела в доме прекрасные портреты. Вы знали этих женщин? – спросила я ее по-итальянски, на этом языке она говорила лучше меня.

Селена обнажила зубы, разрушенные бесчисленными волнами сербских и итальянских слов, которые десятилетиями обгладывали, облизывали, полировали их во время приливов, повторявшихся в одном и том же рту с умоисступляющим постоянством. Неожиданно она произнесла:

– Берегись, деточка, женщина может состариться в одно мгновение, даже когда лежит под мужчиной… А эти картины… Нехорошо им висеть там друг против друга. Ни той ни другой это бы не понравилось. Ни Анастасии, ни Катене.

– Почему?

– Тимофей тебе не рассказывал?

– Нет. Я была уверена, что обе они еще живы, и считала, что мы приехали сюда, чтобы он познакомил меня с ними. Теперь-то мне ясно, что я ошиблась.

– Их давно уже нет в живых. У Тимофеевой матери, Катены, когда она вышла замуж в этот дом, были такие же волосы цвета воронова крыла, как и у ее сестры Анастасии, которую она привела с собой. Они были очень похожи друг на друга. Правда, их отец, грек, богатый купец, который постоянно переезжал с места на место, воспитал Анастасию в Италии, а ее сестру Катену в Греции, в Салониках.

Я хорошо помню, что у госпожи Катены был прекрасный голос, который, как пламя в камине, постоянно менялся. Утром, стоило ей выйти на солнце, ока начинала петь. Будто бы грела свой голос на солнце. По вечерам было слышно, как она тихо поет в постели своего мужа. Это было удивительное пение, прерывавшееся вздохами и всхлипываниями. Но меня они обмануть не могли. Я быстро поняла, в чем дело. Господин Медош любил, чтобы его жена пела над ним, пока они наслаждаются в постели. Иногда он требовал медленных, тихих напевов вроде "День мой дважды смеркается…" или "Тишина такая, как тогда, когда синие цветы молчат…", где каждый стих походит на морскую волну. Кажется мне, что в тот вечер, когда зачали Тимофея, она простонала: "В рубашке тихой завтрашних движений…"