— Система орошения… арык… бетон… там он, они… двое, — на бред слова похожи. — Костика сбросило, он кричит… Пополз. Нету Костика, — намокают бинты, не успевает мотать одной рукой. — Дыши, Вася, дыши. Вытащат щас, вытащат.

Иван понял: по краю поля пролегала оросительная система — акведуки — бетонные желоба. В них и прятались стрелки.

Вот оно полюшко солдатское — и вдоль, и поперек перед Иваном. Сколько песен пелось про него, стихов слагалось — как ложились солдатские головы и на запад, и на восток, а ложились с незапамятных времен. И будет так до веку. Чем Иван лучше Костика того, или майора доходившего? Тем, что жив пока: кровью не харкает, голову носит на плечах. Да в чем же дело? Только и есть в нем, что рубаха прокисшая, да шкура, прилипшая к костям. Бери, смерть, если такое добро тебе сгодиться! Ты уж сегодня натешилась, старая. Потешься еще: погляди, как без нужды, но по собственной воле — так, что должно сделать это солдату — выйдет он в поле и станет умирать.

А Иван уже решился.

Савва — снайпер. А он, кто он — мститель, мытарь? Все едино теперь…

Но не наобум, а точно все рассчитал Иван, — что это выстрел, десятый, пусть сделает за него Савва. Савва не промахнется. Савва хладнокровный. У Саввы глаза — нитки. Не повезет Ивану, Саввина пуля пойдет за Жорку в зачет. Повезет, он свою зарубку потом нацарапает. Будет время.

— Ну что, чурка, сыграем в кошки-мышки?

Савва не скалится, глядит на Ивана: вдруг брови сдвинул, заходил калмыцкими своими скулами, ухо рваное почесал.

— Брат, ты злой, но ты брат. Давай я, да? Я быстрый, ты стрелять будешь…

Не дал Иван договорить Савве. Вдохнул поглубже:

— Работаем.

И выскочил на поле. Приник Савва к прицелу, замер — врос в раскаленное, залитое кровью железо бэтера. Тут проще было и не придумать: Иван вызывает огонь на себя, Савва бьет наверняка. Промахнуться Савве нельзя, тогда конец, точно конец.

С двух стволов забили по Ивану…

Но были то дурные стрелки — пастухи, деревенщина. СВД не игрушка. Не везет пастухам.

Успел Иван домчаться до взгорочка. Савва положил двоих: два выстрела — два трупа.

Нету у Ивана времени на передыхи. Вася-майор, обливается кровью. На минуты его жизнь мерится теперь, на секунды даже.

Савва из-за брони высунулся: отбой, кричит, кранты «духам»!

Расслабуха навалилась. Иван поднял голову и в ответку машет:

— Слышь, чурка, тебе сказали одного, а ты…

В следующее мгновение случилось обычное для всякого сражения: тот колокол, который гудел две войны в Бучиной голове, который не давал ему спать, который будил его, как не разбудят взрывы и выстрелы, вдруг с дикой нечеловеческой силой загудел и лопнул внутри под каской. Но еще успел Буча почувствовать, будто бы этой нечеловеческой силой разорвало ему голову на миллионы частей, успел понять, осознать, что вот и он умер — убит, как другие…

Он упал, неестественно откинув голову и выпустив винтовку из рук.

Третьим выстрелом Савва добил раненого стрелка из акведука.

С того конца поля бежали бойцы с носилками. За бойцами пер, не разбирая дороги, запоздалый медицинский бэтер.

Грозный горел от края и до края. Черный дым от полыхающих нефтяных скважин застилал горизонты.

6 февраля 2000 года командующему объединенной группировкой федеральных войск доложили, что сопротивление бандгрупп в Грозном полностью сломлено: освобожден последний дом и над городом поднят российский флаг.

Войска праздновали победу.

В наградных отделах уже готовились представлять за храбрость, мужество и отвагу.

* * *

Госпиталь для солдата — это дом отдыха, если не сильно болеешь.

А когда сильно: когда течет из-под тебя, когда из культи трубки торчат и гноится в больных местах, когда температура под сорок и под гипсом чешется нестерпимо, когда плоть молодая требует своего, а ты в туалет на костылях, а товарищ за дверью капельницу держит, тогда это военная тюрьма особого режима с запахом и тараканами.

Очнулся Иван на четвертый день.

Потолок перед глазами. Трещина по потолку молнией-зигзагом. Звон колокольный отовсюду — но тонюсенький, будто много колоколов, колокольчиков. Переливаются на разные лады. То вдруг свист. И снова — дон-н…

Забылся Иван, уснул.

Не видел, как люди в белых халатах стояли над ним, говорили, что, наконец, пришел в сознание солдат. Значит, выдюжит, жить будет. Теперь пусть спит, теперь сон ему самое полезное. Крепнет во сне солдат, раны его рубцуются.

Из Моздока отправили Ивана на большую землю, определили в ростовский военный госпиталь. А там таких как Иван — что в плацкарте — до третьего яруса.

Белые палаты, долгие коридоры…

Бродят по коридорам тени в синем госпитальном; кто на пружинах казенных бьется в бреду — гипсы ломает; кого — отмучившихся — из реанимации сразу в холодную.

А которые, оклемавшись, слава богу, тянут папироски в кулак.

Накурят в туалете — не продохнуть. Ворчат нянечки-старушки. Медсестры мимо топ-топ, халатики с коленок разлетаются. Томятся раненые с таких видов.

Отоспался Иван — на всю оставшуюся жизнь выспался.

Днем в забытьи был почти всегда, ночью проснется и глядит в потолок: сквозь колокола и колокольчики думки в нем пробуждались как ручейки весной.

Тает, тает понемногу…

Голову ему не повернуть — в бинтах тугих: спеленали — челюстью не двинуть.

Память Ивану отшибло напрочь — ничерта не помнил. Имя свое вспоминал, будто из глубокого кармана вынимал записку-подсказку, и все никак не получалось.

Но как ни странно, нравилось ему такое свое беспамятное чудное состояние.

Что-то далекое детское накрывало его: да не как фугасами — с воем и скрежетом, а добро так, по-тихому. Нежно голубит Ивана — будто мать по голове гладит. И голос мягкий задушевный: «Ну, куда ты, Ванечка, собрался? Я сама, все сама… Ты лежи, голубчик. Шош меня стесняться? Ну, глупый… Как дите, право слово. Дите и есть».

Ручеек вдруг широкой речкой потек — ясно все стало.

Темно в палате. Лампа синяя над входом. Перед ним, прямо у лица кудряшки в голубом ореоле — да такие пахучие, ароматные, что Иван аж задохнулся от удовольствия.

Но тут речка-ручеек — ему в пах. Давит туго… Надо Ивану — захотелось по малой нужде, он и дергается на постели, пытается встать. Кудряшки по лицу, по бинтам рассыпались, и руки на плечи легли — теплые сильные, укладывают обратно.

— Застеснялся. Ой какая невидаль! — тот самый голос мягкий. — И чего ж там у тебя такого необычного?.. Лежи уж. Сама я, сама… Ну-ка. Вот так. Мочись, мочись. Ой, смешной какой ты.