Дикштейн постоял над ними, чувствуя себя родителем, чьи дети расшалились так, что пришлось их отшлепать. «Вот зачем вы меня вынудили?» – с грустью подумал он. И правда, всего лишь дети: пожалуй, не больше семнадцати. Правда, довольно испорченные, раз охотятся на гомосексуалистов, но ведь и он занимался ровно тем же.

Лучше всего завтра же уехать из города.

Работая на местности, Дикштейн старался как можно реже выходить из отеля, чтобы не попадаться на глаза. Так недолго было и спиться, хотя он себе этого не позволял – алкоголь притуплял бдительность, да и желание возникало не всегда. Большую часть времени Дикштейн проводил, сидя перед мерцающим экраном телевизора или выглядывая из окна. Он не гулял по улицам, не сидел вечерами в баре отеля и даже еду заказывал исключительно в номер. Однако всякой предосторожности есть предел – невозможно превратиться в человека-невидимку. В лобби отеля Дикштейн наткнулся на старого знакомого.

Он собирался выселяться и уже протянул администратору кредитку на имя Эда Роджерса, как вдруг позади него кто-то воскликнул по-английски:

– Кого я вижу! Нат Дикштейн собственной персоной!

Именно этого он всегда и боялся. Всякий агент, работающий под прикрытием, живет в постоянном страхе перед случайной встречей с человеком из прошлого. Отсюда и ночные кошмары с криками полицейских: «Попался, шпион!» И как всякий агент, он был подготовлен к такому повороту событий. Железное правило гласит: «Никогда не сознавайся!» В школе их заставляли отрабатывать этот прием. Тебе говорят: «Сегодня ты – Хаим Мейерсон, студент» и тому подобное; и ты целый день вживаешься в образ. А вечером тебе устраивают случайную встречу с двоюродным братом, или старым учителем, или раввином, знавшим всю твою семью. И в первый раз ты, конечно же, улыбаешься, здороваешься, завязываешь разговор о былых временах, а вечером инструктор говорит тебе: «Все, ты покойник». Мало-помалу ты приучаешься невозмутимо смотреть в глаза старым друзьям и спокойно спрашивать: «А вы вообще кто?»

Дикштейн действовал согласно инструкции. Сперва он поднял глаза на администратора, который в этот момент оформлял его выселение под фамилией Роджерс. Тот никак не отреагировал: то ли не понял, то ли не расслышал, то ли ему было все равно.

Дикштейн натянул на лицо извиняющуюся улыбку и обернулся.

– Боюсь, вы ошиблись… – начал он по-французски.

И осекся.

…Платье Эйлы было задрано до пояса; раскрасневшись от удовольствия, она жадно целовала Хасана.

– Это и правда ты! – сказал Ясиф Хасан.

Под влиянием внезапно нахлынувшего воспоминания двадцатилетней давности Дикштейн потерял контроль над собой и совершил самую большую ошибку за всю свою карьеру. Он растерянно уставился на араба и промямлил:

– Господи, Хасан!

Тот улыбнулся и протянул руку.

– Когда же мы виделись последний раз? Пожалуй, лет двадцать назад!

Дикштейн механически пожал протянутую руку, осознавая свой промах, и попытался сосредоточиться.

– Да, наверное… Что ты тут делаешь?

– Я тут живу, а ты?

– А я как раз уезжаю. – Единственное, что он мог сейчас сделать, – это убраться поскорее, пока не стало еще хуже. Администратор протянул ему счет. Он нацарапал на бумаге «Эд Роджерс» и демонстративно взглянул на часы. – Черт, пора на самолет.

– Моя машина как раз у входа, – сказал Хасан. – Я тебя подвезу. Нам обязательно нужно поговорить.

– Я заказал такси…

Хасан повернулся к администратору и протянул ему мелочь.

– Отмените такси и передайте шоферу за беспокойство.

– Но я и правда спешу… – попробовал возразить Дикштейн.

– Так пойдем скорей! – Хасан подхватил его чемодан и вышел.

Дикштейн последовал за ним, чувствуя себя беспомощным идиотом.

Они сели в потрепанный спортивный автомобиль. Наблюдая за Хасаном, выруливающим из-под знака «Стоянка запрещена», Дикштейн отметил, что тот изменился – и дело не только в возрасте. Седина в усах, расплывшаяся талия, низкий голос – все это, конечно, предсказуемо, однако появилось что-то еще. Хасан из прошлого выглядел как типичный аристократ: вальяжный, хладнокровный, слегка скучающий в среде буйной молодежи. Теперь же его заносчивость исчезла, он стал похож на свою машину: слегка потрепан жизнью, немного суетлив. С другой стороны, Дикштейн еще тогда сомневался, не была ли поза надменного аристократа результатом тщательной работы над собой.

Смирившись с последствиями своего промаха, Дикштейн попытался определить масштабы катастрофы.

– Так ты теперь живешь здесь? – спросил он.

– Тут европейский филиал моего банка.

«Может, он все еще при деньгах», – подумал Дикштейн.

– А что за банк?

– Ливанский банк «Сиде».

– Почему именно в Люксембурге?

– Это крупный финансовый центр, – ответил Хасан. – Здесь находятся Европейский инвестиционный банк и Международная фондовая биржа. А ты-то как?

– Я живу в Израиле. В моем кибуце делают вино, вот я и разнюхиваю возможности европейского экспорта.

– Да им свое девать некуда!

– Начинаю склоняться к той же мысли.

– У меня здесь много связей; если хочешь, могу устроить тебе встречу с кем-нибудь по этой линии.

– Спасибо. Пожалуй, воспользуюсь твоим предложением. – На худой конец можно и правда продать немного вина.

– Значит, вот как все обернулось: твой дом теперь в Палестине, а мой – в Европе, – задумчиво произнес Хасан.

– И как дела у банка? – спросил Дикштейн. Интересно, что Хасан имел в виду, когда сказал «мой банк»? «Банк, которым я владею» или «банк, которым я управляю»? А может, «банк, в котором я работаю»?

– О, дела идут отлично!

Похоже, темы для разговора исчерпались. Конечно, у Дикштейна было много вопросов: что стало с семьей Хасана в Палестине, чем закончилась его интрижка с Эйлой Эшфорд и почему он водит спортивное авто; однако ответы могли оказаться слишком болезненными для них обоих.

– Ты женат? – спросил Хасан.

– Нет, а ты?

– Тоже нет.

– Странно…

– Мы с тобой не из тех, кто торопится взвалить на себя обязательства, – улыбнулся Хасан.

– Ну почему, у меня есть обязательства, – возразил Дикштейн, вспомнив Мотти, с которым они еще не дочитали «Остров сокровищ».

– Но по сторонам посматриваешь, а? – подмигнул Хасан.

– Насколько я помню, это больше по твоей части, – сказал Дикштейн, нахмурившись.

– Да, было время!

Дикштейн усилием воли отогнал мысли об Эйле. Тем временем они прибыли в аэропорт, и Хасан остановил машину.