– Что ты здесь делаешь? – шепчет она и втаскивает меня в комнату.

Мой желудок слегка сжимается.

– Я принесла твое платье.

Она подносит его к окну, так, чтобы на него падал лунный свет, и бисер переливается, словно жидкое серебро. Ева наклоняет платье то в одну сторону, то в другую, дивясь застежкам на корсете и фестончатому вырезу ворота.

– Ты сделала это за один день? – удивляется она, и я слышу в ее голосе первые нотки подозрения. – Как, Марит?

Это мой шанс. Я не ждала его так скоро и потому колеблюсь, глядя в ее глубокие карие глаза. Как сказать той, кого ты любишь, что скрывала от нее часть себя всю ее жизнь? Я встряхиваю платье и показываю краешек нижней юбки, куда в «Мельнице» пришивала к нашей одежде потайные карманы, чтобы можно было прятать туда рисунки, конфеты, перья и камушки – скрывать их от Несс и старших девочек.

– В-вот, Ева, послушай, – выдавливаю я, стараясь купить себе немного времени. – Если буду тебе нужна, просто притворись, будто какое-то из твоих платьев требуется починить, и сунь для меня записку в этот кармашек, – просовываю в кармашек палец, чтобы показать ей. – Видишь? Так же, как в прежние времена. Ты помнишь азбуку Морзе, которой я тебя учила?

Меня азбуке Морзе обучил отец. Как-то раз я заглянула ему через плечо и спросила, что за точки и черточки он разглядывает, и он терпеливо показывал мне, как с их помощью можно записать мое имя. В итоге это стало игрой, нашим способом общения: мы оставляли друг другу короткие сообщения на пыли, скопившейся на подоконнике, или на инее, покрывавшем оконное стекло. А потом, после смерти отца, я передала Еве то, чему он меня научил.

– Зачем мне оставлять для тебя секретные послания? – смеется Ева и тоже сует пальцы в кармашек. – Я спрячу здесь кусочек торта Дорит, чтобы ты тоже могла его попробовать.

– Видишь ли, – осторожно говорю я, – теперь все по-другому, Ева.

– Что ты имеешь в виду? – спрашивает она, укладывая платье на крышку своего сундука.

– Наш статус изменился. Вероятно, с твоей стороны будет не очень правильно… так открыто приятельствовать с прислугой. – Я делаю паузу. – Со мной.

Ее глаза озаряются пониманием:

– Я не стыжусь дружбы с тобой, Марит.

– Знаю. Но так будет лучше. Это все равно что игра, – беспечно говорю я с улыбкой и беру ее за руку. – Посылай мне записки, а я буду писать тебе в ответ.

Выпустив Евину руку, я разглядываю обстановку ее комнаты; стены уже расписаны розовыми розами и изображениями балерин. Невероятно, но некоторые из этих балерин даже похожи на Еву. Я любуюсь ими в лунном свете, и мое сердце сжимается.

Сказать правду сейчас – значит, признаться в двух очень важных вещах: во-первых, что я столько лет лгала ей, а во-вторых, что я каждый день, проведенный в имении Вестергардов, рискую умереть от Фирна. И то, и другое разозлит и огорчит Еву.

Зная, насколько она своевольна и умна, предполагаю, что ей может прийти в голову выкинуть какой-нибудь трюк: например, обвинить меня в краже и добиться моего увольнения ради того, чтобы спасти мою жизнь.

Отворачиваюсь, понимая, что мне не хватит духу. «Нет, – решаю для себя, – я не стану пока говорить ей о магии. Еще не время».

– Тебе нужно идти, Марит? – спрашивает Ева.

– Да, – отвечаю ей. Но вместо того чтобы уйти, забираюсь вместе с ней в кровать и устраиваюсь в тепле под стеганым одеялом на гагачьем пуху, вдыхая исходящий от Евы запах пальмового масла и зубного порошка. – Каково оно – жить здесь? – спрашиваю я, придвигаясь ближе к ней.

Она протяжно вздыхает и подбирает руки и ноги под себя.

– Это все равно что сначала голодать, а потом съесть так много вкусного, что тебя почти тошнит. Посмотри на всю эту красоту, – она высвобождает руки и проводит ими по атласному верхнему слою одеяла. Ее голос звучит едва слышно. – Иногда я гадаю, почему она выбрала меня. Марит, а что, если окажется, что я не такая, как она хотела? – Ева поворачивается на бок, спиной ко мне, и шепчет в стену: – Может быть, тогда она передумает и отправит меня обратно в «Мельницу». Я почти боюсь радоваться. Как будто вдруг проснусь, и все это исчезнет.

– Вряд ли такое случится, милая, – обещаю ей. – Возвращать сирот обратно в приют не позволено. – Я касаюсь губами чепца, под которым спрятаны ее волосы, и чувствую укол вины за то, что по-прежнему скрываю от нее свою тайну.

Она поворачивается, опершись на локоть и подперев щеку ладонью.

– А как там, внизу?

– Замечательно, – быстро отвечаю я.

– Тебя никто там не обижает?

– Нет, – лгу я.

– Пусть и дальше не обижают, – она угрожающе хмыкает и заползает поглубже под одеяло. – А то я их всех уволю. Ты можешь еще раз проделать ту штуку с лицом?

– Штуку с лицом?

– Ну, ты знаешь, рисовать полоски, как мне нравится.

Как-то вечером в «Мельнице», после того как ее снова не выбрали потенциальные приемные родители, я закутала Еву в одеяло и стала водить пальцами по ее бровям, от носа к вискам, а потом вниз по скулам, так легонько, как только могла.

– Во-от, – шепчу я, проделывая это сейчас, так же, как обычно. – Я сметаю прочь все противное и плохое, что было сегодня. Теперь засыпай, и утром мы обе проснемся бодрые и веселые.

– Теперь я счастлива, Марит, – говорит Ева, уже засыпая, – что во все те разы меня не выбрали. Потому что тогда мы с тобой не смогли бы оказаться здесь.

Я смотрю на нее, чувствуя, как застревает комок в горле, и целую ее в лоб. Потом выскальзываю из комнаты и почти добираюсь до первого этажа, когда из коридора, ведущего во флигель прислуги, появляется Нина со свечой в руке.

«О, проклятье!»

Бегом преодолеваю остаток лестницы и ухитряюсь спрятаться за огромной вазой за миг до того, как она огибает угол. Еще три секунды, и мы столкнулись бы нос к носу. Мое сердце неистово колотится. За спиной Нины виднеется силуэт еще одной служанки, которая отрезает мне путь к подземному коридору. Они обходят на ночь главный дом, и Нина, скорее всего, увидит меня, когда будет спускаться обратно. Я прячусь в тени, пока она не поднимается на второй этаж, а потом приоткрываю входную дверь и выскальзываю наружу. Ночной холод обрушивается на меня, словно удар, и, когда дверь закрывается за моей спиной, слышу слабый щелчок замка. «Да чтоб их всех!» – ругаюсь про себя, делая резкий вдох, и медленно оборачиваюсь.

Покрытый льдом пруд озарен луной и сияет белизной, как будто весь день копил свет, а теперь излучает его сам по себе. Из каминных труб струится дым, пахнущий деревом, и уходит в ночное небо, словно пар над чашкой с чаем. Я пробираюсь вокруг пруда к флигелю прислуги, молясь, чтобы боковая дверь возле кухонного чулана была не заперта. Но, когда дергаю ее, она даже не вздрагивает: замок прочно держит ее. На меня накатывает первый, еще слабый, приступ паники. Если останусь снаружи на всю ночь, то, вероятно, замерзну насмерть.