Человек, который хоть раз осмелился выразить свое недоверие женщине, очень много теряет в ее глазах. Давно зная эту истину, я никогда ни о чем не расспрашивал. «Посчитает нужным – расскажет сама, – полагал я, – а нет, так и не стоит интересоваться, ибо в таком случае от женщины правды все равно не добьешься».

Отмечая мой день рождения, мы от души веселились в большой и шумной компании наших новых друзей и их подруг. Совсем скоро мне предстояла сложная операция по удалению правого легкого и четырех ребер в придачу. Ее бы провели сразу при моем поступлении в больницу, но во время процесса, когда идет выделение туберкулезных палочек, такая операция абсолютно невозможна.

Та незабываемая ночь была ночью большой любви и глубокой печали. Тесно прижавшись друг к другу, мы лежали на огромной тахте, в квартире одного из моих корешей, молча разглядывая на стене тени от ветвей росшей рядом с окном высокой чинары, и думали каждый о своем.

До сих пор не могу понять, зачем именно в эту волшебную звездную ночь, за два дня до операции, жене понадобилось рассказать мне обо всем? То ли это был любовный хмель, неожиданно ударивший в голову, то ли причиной стало то, что двое больных, которым недавно сделали схожие операции, умерли, и она боялась, что, случись со мной самое худшее, ей придется нести в себе груз лжи через всю оставшуюся жизнь? Не знаю. Я и потом, когда на сердце уже давно образовался рубец от этой раны, не расспрашивал ее об этом.

Никогда не забуду то состояние души, когда одна за одной, по мере откровения Джамили, рушились мои надежды и ожидания. Да, поистине самое глубокое горе нам всегда причиняет тот, кто мог бы дать нам счастье, и всегда мучительнее те раны, которые наносит рука любимого человека.

А узнал я в ту злосчастную ночь следующее. Как выяснилось, легавый-то оказался прав, когда рассказывал мне почти год назад на допросе в бакинской тюрьме о том, что моя жена неверна мне. Ошибся он лишь в одном. Она не выходила замуж, нет, просто завела себе любовника.

Откровенно говоря, я ожидал услышать нечто в этом роде, подобные мысли частенько посещали меня по ночам, не давая ни сна, ни покоя. Но как бы то ни было, удар был весьма ощутим, хотя, подчеркиваю, и не был неожиданным.

Парадоксально, но факт: одна из странных особенностей человеческой натуры состоит в том, что человек, имеющий твердые представления о некоторых вещах, все же приходит в ужас, когда непосредственно убеждается в том, что эти его представления соответствуют действительности.

Лежать конечно же я больше не мог. Молча, чтобы не пропустить ни единого слова, я встал, заливаясь потом, впервые за долгое время воздержания закурил сигарету и подошел к окну.

«После того как ты вновь воскрес для меня, – продолжала она, глядя куда-то в потолок и даже не обращая внимания на то, что меня уже давно нет рядом, – я вернулась в Самарканд и поведала все, что увидела и испытала, своему другу». Они стали держать с ним что-то вроде семейного совета.

Говоря откровенно, любовник моей жены оказался добрым малым и, скорее всего, порядочным человеком. Он сказал ей, что все прекрасно понимает, а в происшедшем не видит ничьей вины, ведь все вокруг были уверены в том, что меня расстреляли.

Теперь я понял, для чего она взяла с собой газету с сообщением о моей казни в свой первый приезд. Далее он, как она выразилась, посчитал своим долгом помочь ей по мере возможности, но, разумеется, втайне от меня. И это несмотря на то, что после того, как она увидела меня, всякие его ухаживания были отвергнуты.

Ну а то, что я постоянно слышал о процветающем бизнесе, оказалось блефом. Этот филантроп, не скупясь, снабжал ее деньгами для всевозможных покупок и поездок ко мне.

Есть на юге деревья, на которых рядом с высохшими плодами вдруг распускаются белые цветы; бывают дни, когда рядом с ярким солнцем на небе видна и бледная луна, а человеческое сердце может порою испытывать одновременно и любовь и ненависть к одному и тому же существу. Оно разбивается, когда, чрезмерно расширившись под теплым дуновением надежды, вдруг сжимается от холода действительности. Что-то подобное чувствовал тогда и я. Ледяной душ и пламень чувств. Любовь и ненависть. Жизнь и смерть.

Чтобы пережить и осмыслить все, что я услышал, требовалось время, поэтому я попросил, чтобы она уехала, пока я не приду в себя и не дам ей об этом знать. Не помню, о чем я думал тогда, да и думал ли вообще о чем-то? Я просто страдал. Для меня в этой жизни было все потеряно.

Через день меня прооперировали, а еще через пару недель я сидел в кругу своих единомышленников, обсуждая текущие воровские дела и стараясь напрочь вычеркнуть из жизни все, что касалось этой женщины. Я запрещал себе даже мысленно возвращаться к этой теме, это было для меня самым настоящим кошмаром, который мне с трудом удалось пережить. Хотя сердечные раны незримы, они никогда не закрываются: всегда мучительные и кровоточащие, они навечно остаются разверстыми в глубине человеческой души.

Прошло полгода. До полной свободы оставалось уже совсем немного – меньше месяца, и я, глупец, как обычно бывает перед окончанием любого срока, тешил себя мечтами. Хотя я и находился в вольной больнице и в общем-то не испытывал особенных ограничений в передвижении, числился я все же за ЛТП, и любое грубое нарушение с моей стороны (самовольная отлучка из больницы или города) могло повлечь за собой самые печальные последствия. Например, новое водворение в профилакторий.

Но для этого у местных ментов не было ни повода, ни оснований. К тому же здесь давно все было плотно схвачено и опутано воровскими сетями. Всем платили, все брали взятки, и все без исключения знали свою цену.

Единственным гарантом законности могла бы еще как-то служить Москва, но она была ох как далеко, в буквальном смысле слова: за горами, за долами, за морями. Да и ее можно было обойти при желании, что зачастую и делали довольно-таки красиво и всегда оригинально власть имущие. Восток – дело тонкое…

Жену свою я не видел и по возможности старался не вспоминать о ней. Но судьбе и на этот раз было угодно распорядиться по-своему. Как до, так и после операции я всегда и везде активно занимался всем тем, что требовал от меня мой уклад жизни. Не знаю, каким образом, но об этом пронюхало начальство в Махачкале (когда меня привезли в больницу, в Дагестан сообщили, что я при смерти, и менты на родине успокоились).

Для них моя воровская деятельность была прекрасным поводом для того, чтобы я вновь оказался под замком, но уже не в ЛТП, а на настоящих тюремных нарах.

Они прекрасно понимали, что, если я могу вести такой образ жизни, значит, я относительно здоров и обладаю свободой в полном смысле этого слова.

Это было чревато очень серьезными последствиями как для мусоров, непосредственно занимавшихся нашим делом, так и для тех свидетелей, которые давали против нас троих ложные показания и разгуливали теперь по Махачкале, уверенные в том, что нас с Лимпусом уже давно нет в живых.

Так что легавые, чтобы не искушать свою мусорскую судьбу, решили сделать мне очередную пакость, но, к счастью, опять по-фраерски просчитались.