02.10.2017

​Встреча у костра (о Блоке и Маяковском)

А был ли мальчик?

Максим Горький, «Жизнь Клима Самгина»

Есть гражданский иконостас, который был явлен советским людям на фронтонах сотен школьных зданий, которые строились по типовым проектам в тридцатые — сороковые годы прошлого века.

Там слева были обычно Ломоносов и Пушкин (в зависимости от конструкции фасада — пару составляли Пушкин и Толстой, а Ломоносов отвечал ещё за точные науки), а справа — Горький и Маяковский.

Новая идеология не отказывалась от прошлого, а встраивала его в школьное здание.

Горький был патриарх, Маяковский — продолжатель.

Эта пара принадлежала правой стороне здания, правильному времени революции и «послереволюции».

Но между ними обнаруживалось некоторое зияние. Что-то там отсутствовало — не в реальной истории, а в её интерпретации. А там был умирающий Блок, похожий на умирающего сокола — у него окончилась славная охота, внутренняя работа, а теперь ещё что-то в рифму. И вот сокол умирает на уступе скалы, исчезает — а вместо него остаётся Маяковский. Усталый Блок как бы передавал Маяковскому поэзию, будто Пушкин передавал свой перстень, переходящее знамя революционной идеи. Нет смысла говорить, насколько грубо это обобщение.

Но нам интересно другое — то, как передают друг другу знамя революции птицы-герои горьковского строя. Одной из самых поэтических деталей передачи перстня остаётся встреча в холодном Петербурге на улице Маяковского и Блока.

Впервые она упоминается в некрологе Блока «Умер Александр Блок», напечатанный 10 августа 1921 года. Маяковский писал: «Творчество Александра Блока — целая поэтическая эпоха, эпоха недавнего прошлого.

Славнейший мастер-символист Блок оказал огромное влияние на всю современную поэзию.

Некоторые до сих пор не могут вырваться из его обвораживающих строк — взяв какое-нибудь блоковское слово, развивают его на целые страницы, строя на нем все свое поэтическое богатство. Другие преодолели его романтику раннего периода, объявили ей поэтическую войну и, очистив души от обломков символизма, прорывают фундаменты новых ритмов, громоздят камни новых образов, скрепляют строки новыми рифмами — кладут героический труд, созидающий поэзию будущего. Но и тем и другим одинаково любовно памятен Блок.

Блок честно и восторженно подошел к нашей великой революции, но тонким, изящным словам символиста не под силу было выдержать и поднять ее тяжелые реальнейшие, грубейшие образы. В своей знаменитой, переведенной на многие языки поэме „Двенадцать“ Блок надорвался.

Помню, в первые дни революции проходил я мимо худой, согнутой солдатской фигуры, греющейся у разложенного перед Зимним костра. Меня окликнули. Это был Блок. Мы дошли до Детского подъезда. Спрашиваю: „Нравится?“ — „Хорошо“, — сказал Блок, а потом прибавил: „У меня в деревне библиотеку сожгли“.

Вот это „хорошо“ и это „библиотеку сожгли“ было два ощущения революции, фантастически связанные в его поэме „Двенадцать“. Одни прочли в этой поэме сатиру на революцию, другие — славу ей.

Поэмой зачитывались белые, забыв, что „хорошо“, поэмой зачитывались красные, забыв проклятие тому, что „библиотека сгорела“. Символисту надо было разобраться, какое из этих ощущений сильнее в нем. Славить ли это „хорошо“ или стенать над пожарищем, — Блок в своей поэзии не выбрал.

Я слушал его в мае этого года в Москве: в полупустом зале, молчавшем кладбищем, он тихо и грустно читал старые строки о цыганском пении, о любви, о прекрасной даме, — дальше дороги не было. Дальше смерть. И она пришла»[401].

Спустя десять лет после предполагаемого события Маяковский, в седьмой главе поэмы «Хорошо» о городе, «в котором на улицах разве что одни поэты и воры», как «виденьем кита туша Авророва», и «непрерывная буря».

Он видит солдата, греющего в пламени костра ладони, и понимает, что этот солдат — Александр Блок.

Блок из поэмы «Хорошо» смотрит на костры и говорит: «Очень хорошо, а кругом тонет Россия Блока. (У Маяковского там много водных сравнений — Петербург тонет, как подводная лодка, тонет Россия, «Незнакомки» и дымки севера идут на дно, как обломки консервов. И Блок, с лицом «скупее менял, мрачнее, чем смерть на свадьбе», говорит: «Пишут из деревни… сожгли… у меня… библиотеку в усадьбе».

Блок ждёт шагающего по воде Христа — но «Христос являться не стал».

Умирающий сокол передаёт Маяковскому (которого нужно сравнить непонятно с какой птицей) знамя революции.

Этот образ был закреплён даже в живописи — есть довольно известная картина Соколова-Скаля «Поэты» 1957). Маяковский и Блок подсвечены снизу костром. Блок молча греет раскрытые ладони над пламенем, Маяковский читает ему стихи — за ним сила и будущее. У художника Самохвалова Блок вообще вооружён винтовкой (других поэтов вокруг нет — только солдаты и матросы, Блок тут в роли одухотворённого певца, в стане русских красногвардейцев. Это — «Александр Блок в рабочем пикете» (1964). Там тоже пламя костра, красный свет снизу, сзади «туша Авророва» и вокруг — двенадцать. Одним словом — полночь. У Льва Баяхчева на картине — это центральная часть триптиха «Поэты революции. (Слушайте революцию!) Александр Блок и Владимир Маяковский» (1962) поэты лишены костра, лица мрачны, чуть не испуганы, а сзади — не «Аврора», а Петропавловская крепость, к которой, забыв завет Пушкина[402], поэты обернулись спиной. (Кстати, есть картина Геннадия Соргина, которая называется также — «Поэты революции». Там к паре Блок-Маяковский добавлен Есенин. И это такой же символический ряд, как на школьном фасаде: Блок стоит сзади, он остаётся в прошлом. Есенин неловок, смотрит, смущённо улыбаясь, вниз. Только Маяковский, который чуть в стороне от них, смотрит прямо в глаза зрителю. Они находятся на балконе, ночь революции кончилась, и наступил её день, за их спинами начинает кривиться и падать колокольня, старый мир, уже населённый чёрными фигурками вооружённых людей. Переходящее знамя там уже в руках Маяковского — после ночной встречи у костра.

Парадокс в том, что непонятно, была ли собственно, эта встреча или нет.

Мы знаем о ней только от Маяковского, причём он рассказывает её как раз после смерти Блока, когда тот не может на это отреагировать.

В записных книжках Блока об этом ничего нет (впрочем, эти записные книжки не целостны).

Известно письмо Алянского[403] Чуковскому от 1-11 мая 1960 года, где говорится: «Была у меня встреча, которая тоже взволновала меня. В первый день заседания в Пушк<инском> Доме мне сказали, что со мной хочет встретиться Л.А. Дельмас[404]. Сначала я испугался, что увижу развалину, которая прошамкает неизвестно что. Я изд<али> увидел Любовь Александровну, а когда в перерыве она подошла ко