Арлезианцы начали уже пробуждаться, когда я, распорядившись разбудить меня в два часа, погрузилась наконец, довольная собой, в глубокий продолжительный сон.

Днем я немного побродила по Арлю, но мысли мои были настолько заняты событиями предыдущей ночи и фантазиями о том, что ждет меня в будущем… словом, я мало что запомнила. Если говорить начистоту, я искала лишь свою Арлезианку, поэтому взор мой был прикован к лицам прохожих. Я всматривалась в каждый отдаленный силуэт и, конечно же, толком не увидела города. Первое, что приходит в голову, когда я вспоминаю Арль, – острые, как гвозди, мелкие камешки, от которых плохо защищали подошвы моих башмаков. С каждым болезненным уколом я проникалась все большей решимостью поскорей избавиться от гардероба, собранного для меня Себастьяной. Башмаки, конечно, не имели никакого отношения к содержимому несессера – просто их тонкие, не приспособленные к таким дорогам подошвы напомнили мне о еще большей непрактичности этой одежды.

В Арле и позднее в Марселе я пополнила свой гардероб, посетив несколько магазинчиков и лавок, торгующих поношенной одеждой. (Место в несессере я освободила, выложив оттуда всякую мишуру.) Я тщательно выбирала одежду не потому, что придавала такое уж большое значение ее цвету или покрою, скорее мне казалось, что я должна соблюсти меру, как бы пройти по узкой тропке. Если на мне будет слишком много одежды, я буду выглядеть нелепо в порту и на корабле, на борт которого поднимусь. Если буду одета слишком легко, меня могут вообще не взять на судно. При излишке одежды могут обмануть, даже ограбить. Если одежды будет мало, могут подумать, что я… Enfin , я выбрала то, что полностью меня устраивало.

От того, что мне не удалось продать («Месье, – спросил меня лавочник, – кто станет носить такое?»), я избавилась в марсельском порту, просто выложив на набережной ворох одежды и пригласив прохожих выбирать то, что им понравится. Признаться, мне было неприятно, когда житель Александрии, возвращающийся домой через Мессину, выбрав вышитую блузу из белого шелка, лишь слегка пожелтевшую от времени, оторвал от нее рукава. Он пояснил на едва понятном французском (я поняла сказанное по его жестикуляции), что такие длинные рукава, без сомнения, зацепятся за какую-нибудь часть оснастки корабля, а это может стать причиной несчастного случая, а то и гибели.

Сидя в уличном кафе и все еще надеясь увидеть Арлезианку, я познакомилась с мужчиной. Вернее, он познакомился со мной.

Подсчитав стоимость двух чашек кофе, я собиралась уже выложить деньги на мраморный столик и удалиться, однако какой-то тучный человек стоял так близко, что мешал мне встать.

– Месье, – сказала я, протискиваясь мимо него, – pardonnez-moi[153].

Но этот человек… мало того, что пуговицы на сером жилете из тонкого шелка, туго обтянувшем его живот, вот-вот, казалось, оторвутся и, как пули, поразят меня, пробьют насквозь , мало того, что и сам живот был достаточно серьезным препятствием, он, этот человек, еще и протягивал мне руку.

– Теофиль Либоде, – представился незнакомец, и, чувствуя себя обязанной соблюсти некие светские условности, суть которых я даже не смогла бы определить, я вскоре обнаружила, что продолжаю сидеть за своим столиком рядом с незнакомцем.

В памяти моей остались безобразно жирные руки с похожими на усики волосками и ямочками на костяшках пальцев. (Помня о предостережении Арлезианки, я приобрела пару мужских дорожных перчаток, которые, как домашняя кошечка, лежали у меня на коленях, – сидеть за столом в перчатках было бы неловко.) От него так воняло табаком, что я бы не удивилась, увидев, что вместо языка из его рта высовывается скрученный табачный лист, но нет… он просто вытащил из жилетного кармана сигару.

– Кубинская, – сказал он, предлагая мне закурить, но я отказалась. Из другого кармана была извлечена серебряная фляга. Вытряхнув в блюдце кофейный осадок из моих чашек и протерев их шелковым шарфом, он разлил содержимое фляги. – Самый темный ром, какой только может быть, – пояснил он. – Не поверите, с Ямайки. – То потягивая ром, то попыхивая сигарой, толстяк откинулся на спинку стула и, казалось, только теперь успокоился. До этого его очертания словно расплывались от непрерывного движения, в котором он пребывал, шума, который он производил, и ощущения огромности. – А теперь, – сказал месье Либоде, положив широкую руку плашмя на стол и постукивая по его поверхности изуродованным подагрой большим пальцем с явным намерением показать мне два перстня, действительно внушительные, – теперь я нахожусь в некотором замешательстве: вы знаете мое имя, а я…

Я тут же придумала имя, вернее, назвала имя бывшего министра финансов: если мой неожиданный друг знает его, значит… он не так уж поглощен собой и глуп, как кажется. Но он его не знал. С таким же успехом я могла бы отрекомендоваться как Жан Расин и изложить ему историю Федры. Могла бы сказать, что меня зовут Мирабо или Папа Лев XII: казалось, он забыл имя в тот же миг, как я его назвала. Тем не менее мне пришлось еще раз пожать его руку. Ощущение было такое, словно я сжимаю крысу, у которой содрана шкура, поэтому я быстро отдернула руку, неприлично быстро.

Подошел официант. Месье Либоде сказал, что мы ни в чем не нуждаемся, и дал денег, вполне достаточно, чтобы нас оставили в покое. Потом вновь наполнил чашки хоть и крепким, но приятным ромом.

– Вы путешествуете, топ ami[154]? – спросил он. Я вернула ему его вопрос обратно, что, собственно, моему собеседнику и нужно было. – Да, конечно. Весь белый свет объехал… Не устаю повторять, что это долг человека – повидать мир. – Он попыхивал сигарой и потягивал ром. Мимо прошла осыпаемая цветами и конфетами процессия детей в невероятно живописных одеяниях. Они, по-видимому, шли на расположенную неподалеку арену для боя быков, где должно было состояться какое-то торжество. Месье Либоде не обратил на детей никакого внимания. – Только что вернулся, пропутешествовав полгода, знаете ли. Африканский континент – страдания и радости, скажу я вам, страдания и радости. А вы куда направляетесь, молодой человек?

– В Америку, – ответила я, тем самым впервые уяснив собственные намерения. Себастьяна говорила, что мне предстоит переплыть море, но не уточнила какое. Я сама предположила, что это Атлантический океан, хотя, конечно, многое зависело от того, как пойдут дела в Марселе.

– Да, конечно, Америка, – задумчиво произнес мой собеседник. – Довелось там побывать несколько лет назад. После этой неприятной заварухи двенадцатого года. – По-видимому, он имел в виду войну. – Значит, Америка? – повторил он, пристально глядя на меня своими маленькими глазками, а потом с явным намерением пустить пыль в глаза вытащил из жилетного кармана золотые часы на цепочке, сплетенной из рыжеватых волос. – Tempus fugit[155], мой юный друг. Но скажите: вы хотите прославиться или нажить состояние? – И прежде чем я успела обдумать ответ, предложил свой собственный: – Конечно, в такой юной стране эти две цели часто связаны. – Он спросил меня и про город: – Нью-Йорк или, может быть, Бостон? – Я ответила, что пока не знаю. – Дам вам такой совет: делайте себе имя на Севере, а деньги ищите на Юге. – И он откинулся назад, улыбаясь, – оракул, изрекший вещее слово, – и скрестив свои кажущиеся слишком короткими руки на обтянутом шелком бочонке живота. (Мне он не нравился, казался неприятным собеседником, но потом это облегчит заключенную между нами сделку, в которой я славно его надула.)