— Нет, я не знаю, до чего может быть обширна тирания короля.

— Николино Караччоло, предупреждаю, что буду вынужден прибегнуть к пытке.

— Что же, маркиз, прибегните к ней, все-таки пройдет какое-то время, ведь в тюрьме так скучно!

И Николино Караччоло потянулся, зевая.

— Маэстро Донато! — вскричал выведенный из терпения фискальный прокурор. — Покажите подсудимому камеру пыток.

Маэстро Донато потянул за шнурок, занавеси распахнулись, и Николино увидел палача, двух его помощников и страшные орудия пытки.

— Вон оно что! — промолвил Николино, решивший не отступать ни перед чем. — Кажется, весьма любопытная коллекция. Можно взглянуть поближе?

— Сейчас вы раскаетесь, что увидели ее слишком близко, несчастный закоренелый грешник!

— Ошибаетесь, маркиз, — возразил Николино, тряхнув своей прекрасной благородной головой, — я не раскаиваюсь ни в чем, я ограничиваюсь презрением.

— Донато, Донато! — крикнул фискальный прокурор. — Возьмите подсудимого.

Решетка заскрипела на петлях и распахнулась, соединив комнату допроса с камерой пыток. Донато подошел к узнику.

— Вы чичероне? — спросил юноша.

— Я палач, — ответил маэстро Донато.

— Маркиз Ванни, — сказал Николино, чуть побледнев, но с улыбкой на губах и ничем не выдавая своего волнения, — представьте меня господину; по законам английского этикета он не может ни разговаривать со мною, ни дотронуться до меня, пока я не буду ему представлен, а мы, как вам известно, с момента прибытия ко двору супруги английского посла живем по английским законам.

— Пытать его! Пытать его! — взревел Ванни.

— Маркиз, — заметил Николино, — мне кажется, своей поспешностью вы лишаете себя большого удовольствия.

— Какого? — прошипел Ванни, задыхаясь.

— Удовольствия самолично объяснить мне применение всех этих мудреных машин; как знать — может быть, такого объяснения окажется достаточно, чтобы сломить то, что вы именуете моим упорством?

— Ты прав. Но тем самым тебе удастся отсрочить час, которого ты страшишься.

— Предпочитаете приступить немедленно? — спросил Николино, пристально глядя на Ванни. — Что касается меня — мне безразлично.

Ванни потупился.

— Нет, — ответил он, — пусть не говорят, что я отказал обвиняемому — как бы ни был он преступен — в отсрочке, о которой он просил.

На самом деле Ванни понимал, что описание мук, которым он собирается подвергнуть свою жертву, сулит ему ядовитую радость, сладкое предвкушение мести, ведь он предварит физическую пытку пыткой душевной, которая, быть может, хуже первой.

— Я так и думал, — сказал Николино, усмехнувшись, — что разумным рассуждением можно от вас добиться всего. Начнем же, господин фискальный прокурор, с каната, прикрепленного к потолку и намотанного на блок.

— С него-то мы и начинаем.

— Как совпадают наши мысли! Вы говорили, что этот канат…

— Это, мой юный друг, так называемая дыба. Николино поклонился.

— Руки жертвы связывают за спиной, к ногам привязывают более или менее увесистый груз, канатом поднимают человека к потолку, потом постепенно, рывками, опускают, пока он не окажется на фут от земли.

— От этого рост людей, вероятно, сразу увеличивается… А что это за каска, висящая у стены? Как она называется?

— Это cuffia del silenzio 91 — очень удачно названная так, ибо чем сильнее боль, тем меньше преступник может кричать. На голову подсудимого надевают эту железную коробку, а с помощью винта она делается все теснее; на третьем обороте глаза у пытаемого вылезают из орбит и язык — изо рта.

— Бог мой! Что же должно происходить при шестом обороте? — все так же насмешливо спросил Николино. — А это железное кресло с торчащими гвоздями и с жаровней под ним тоже идет в дело?

— Сейчас увидите. На него сажают раздетого донага заключенного, крепко привязывают его к ручкам кресла, а в жаровне разводят огонь.

— Это не так удобно, как решетка святого Лаврентия: вы не можете переворачивать пытаемого с боку на бок. А эти клинья, колотушки и доски?

— Это «сапог»: ноги заключенного помещают между четырьмя досками, связывают их веревкой, а затем с помощью колотушки между досками вбивают клинья.

— А почему бы сразу не вбить их между большой берцовой костью и малой? Вышло бы скорее… А эти козлы и котелки около них?

— Здесь производится пытка водой; человека укладывают на козлы так, чтобы голова и ноги его находились ниже желудка, и вливают ему в рот пять-шесть пинт воды.

— Сомневаюсь, маркиз, чтобы тосты, которые провозглашаются в вашу честь в таком положении, приносили вам благополучие.

— Желаете продолжать осмотр?

— Скажу по совести — нет, не хочу; я начинаю слишком презирать изобретателей всех этих приспособлений и еще больше тех, кто ими пользуется. Я решительно предпочитаю быть обвиняемым, чем обвинителем; жертвой, чем палачом.

— Вы отказываетесь признаться в своих преступлениях?

— Более чем когда-либо.

— Примите во внимание, что сейчас не время шутить.

— С какого рода пытки вам желательно начать, сударь?

— С дыбы, — ответил Ванни, выведенный из себя хладнокровием Николино. — Палач, разденьте заключенного.

— Постойте! Если позволите, я разденусь сам. Я очень боюсь щекотки.

И Николино преспокойно снял с себя сюртук, жилет и рубашку, обнажив белый юношеский торс, быть может излишне худощавый, но все же прекрасный.

— Спрашиваю в последний раз — угодно ли вам признаться? — закричал Ванни, отчаянно потрясая табакеркой.

— Бросьте! — ответил Николино. — Возможно ли, чтобы у дворянина было два слова? Правда, — добавил он презрительно, — вы-то этого знать не можете.

— Свяжите ему руки за спиной, свяжите руки! — взревел Ванни. — Привяжите ему по сто фунтов к ногам и вздерните под потолок.

Подручные палача бросились к Николино, чтобы исполнить распоряжение фискального прокурора.

— Минуту, минуту! — крикнул Донато. — Осторожнее! Бережнее! Чтобы длилось подольше! Старайтесь вывихнуть, но не сломать; это аристократическая roba 92.

И он собственными руками, очень осторожно, как и наказывал своим подручным, связал узнику руки за спиной, а те двое стали подвешивать груз к его ногам.

— Не хочешь сознаться? Не хочешь? — крикнул Ванни, подойдя к Николино.