— Ну, объясни же, — требовал Мори, пританцовывая от нетерпения, — в чем дело?

— Это как–то слащаво, сентиментально… — сказал я.

— Слащаво? Черт побери! — разочарованно выругался Мори.

— Забудь про все это, — повторил я. — Чем, по–твоему, занимается Барроуз в настоящий момент? Моделирует семейство Эдвардсов? Или пытается присвоить нашу идею по поводу празднования Миллениума? Или, может быть, высиживает что–то совсем новое? Мори, мы не имеем представления. Вот где наша ошибка. Нам не хватает представления.

— Я уверен, ты не прав.

— Ты сам знаешь, что прав, — сказал я. — Потому что мы не сумасшедшие. Мы трезвые и разумные. Мы не такие, как Барроуз или твоя дочь. Разве ты не понимаешь, не чувствуешь? Нам именно этого не хватает — безумия всепоглощающего действия. Может, не доведенного до конца, брошенного на полпути ради другого, такого же безумного проекта…

Пусть даже все обстоит именно так, как ты говоришь, — устало согласился Мори. — Но боже всемогущий, Луис, мы же не можем просто лечь и умереть, оттого что Прис переметнулась на другую сторону! Думаешь, мне не приходили в голову такие мысли? Я ведь знаю ее намного лучше тебя, дружище… И я ведь так же мучаюсь, каждую ночь мучаюсь. Но это дела не меняет, мы должны идти вперед и стараться изо всех сил. Эта твоя идея… пусть не гениальна, но, ей–богу, не плоха. Она сработает, ее можно будет продать. А в противном случае что нам еще остается? Так по крайней мере мы сможем скопить какие–то деньги, чтоб нанять инженера, кого–нибудь вместо Банди, и сконструировать тело для нашей Нэнни. Ты ведь и сам понимаешь это дружище?

«Вот именно — скопить деньги», — подумал я. Небось, Барроуза и Прис такие мысли не волнуют. Смогли же они нанять грузовик из Сиэтла в Бойсе. А мы… Мы слишком мелкие и ничтожные. Жучки.

Без Прис мы ничто.

Я спросил себя, что же я такое сделал? Неужели я влюбился в нее? В эту женщину с холодными глазами, расчетливую, амбициозную сумасшедшую, находящуюся под опекой Федерального бюро психического здоровья и до конца жизни обреченную на визиты к психотерапевту. Этого бывшего психотика, который очертя голову бросается в бредовые проекты, вцепляется в глог–ку и уничтожает любого, кто посмеет отказать ей в чем–то. Это ли предмет, достойный любви? Разве в такую женщину можно влюбиться? Что же за ужасная судьба уготована мне?

У меня был полный сумбур в чувствах. Мне казалось, что Прис олицетворяет для меня одновременно и жизнь и не–жизнь. Нечто, столь же жестокое, острое, раздирающее на клочки, как и смерть. Но в то же время в ней был воплощен некий дух, который оживлял и давал силу жить. Она олицетворяла движение, жизнь в ее нарастающей, корыстной, бездумной реальности. Само присутствие Прис было мне невыносимо, но, с другой стороны, я не мог жить без нее. В ее отсутствие я как–то съеживался, уменьшался вплоть до полного исчезновения, превращался в мертвого жука, который — ненужный и незаметный — валяется на заднем дворе. Когда Прис находилась рядом со мной, она ранила, топтала, раздражала меня, разбивала мое сердце на кусочки — но все–таки это была жизнь, я продолжал существовать. Получал ли я наслаждение от этих страданий? Нет и нет! Я даже вопроса себе такого не задавал, для меня страдание и Прис были неразделимы. Я понимал, что боль является неотъемлемой составной частью жизни с Прис. Когда она ушла, исчезло все болезненное, ненадежное, подлое. Но вместе с ней ушло и все живое, остались какие–то мелкие никому не нужные схемы, пыльный офис, где вяло ковырялась в пыли пара–тройка мужчин…

Видит бог, я не хотел переживать все это, не хотел страдать из–за Прис или еще кого бы то ни было. Однако так уж получалось, что реальная жизнь проявлялась именно в страдании. Во сне мы часто испытываем страх, но это не та медленная, сущая, телесная боль, не те ежедневные мучения, которое несла нам эта девушка. Причем ей не надо было для этого стараться, делать что–то особое — боль являлась естественным следствием существования Прис.

Избавиться от этого кошмара мы могли только избавившись от самой Прис, мы так и поступили. Мы ее потеряли. Но вместе с ней ушла и реальность со всеми ее странностями и противоречиями. Жизнь стала предсказуема: мы произведем своих Нэнни эпохи Гражданской войны, мы заработаем какое–то количество денег и так далее. Но что дальше? Какое все это имеет значение?

— Послушай, — обратился ко мне Мори, — нам надо двигаться.

Я послушно кивнул.

— Я имею в виду, — заорал Мори мне в самое ухо, — мы не имеем права сдаваться! Сейчас мы, как и намеревались, соберем совет правления, и ты выскажешь им свою идею. И ты будешь драться за нее так, как если бы ты сам в нее верил. Понятно? Ты можешь мне это пообещать?

Он подтолкнул меня в спину.

— Давай, черт тебя побери, или я тебе сейчас так двину в глаз, что ты окажешься в больнице! Очнись, дружище!

— Хорошо, — согласился я. — Но у меня такое чувство, будто ты разговариваешь со мной с другого конца могилы.

— Ты и выглядишь соответственно. Но, как бы то ни было, сейчас тебе надо спуститься и поговорить со Сгэнтоном. С Линкольном, полагаю, у нас не будет никаких проблем, скорее всего он сейчас сидит в своей комнате и хихикает над «Винни Пухом».

— Какого черта? Это что, еще одна детская книжка?

— Точно, дружище, — сказал Мори. — Ну давай, пошли вниз.

И я пошел. Меня это даже немного взбодрило. Но по–настоящему ничто не могло вернуть меня к жизни. Ничто, кроме Прис. Мне предстояло свыкнуться с этим. Набраться сил, чтобы жить с этим каждый оставшийся день моей жизни.

Первое известие о Прис, промелькнувшее в сиэтлских газетах, едва не прошло мимо нас, поскольку, на первый взгляд, было никак с ней не связано. Лишь перечитав статью несколько раз, мы осознали, что это значит.

В заметке говорилось о Сэме К. Барроузе, это мы поняли сразу. Писали, что его встречали в ночных клубах с потрясающей молодой художницей. Называлось ее имя — Пристина[17]Вуменкайнд.

— О, господи! — воскликнул Мори. — Это же наша фамилия. Она перевела на английский «Фраунциммер», но неправильно. Послушай, дружище, я всегда гордился своей фамилией, хвастал перед всеми — тобой, Прис, моей бывшей женой. Но «Фраунциммер» вовсе не означает «женщины» — скорее, это надо переводить как «куртизанки» или попросту «проститутки».

Он снова недоверчиво перечел статью.

Она поменяла фамилию, но все переврала. Черт, ей следовало называться Пристина Стритуокер[18]. Фарс какой–то, просто абсурд! Знаешь, откуда все пошло? Это все чертова Марджори Монингстар. Ее настоящее имя Моргенштерн, что означает «утренняя звезда». Прис почерпнула у нее идею, и имя тоже изменила с Присциллы на Пристину. Нет, я сойду с ума!