– Сказал – так думал: век истек, другого не запасено.

– И все же молчать надо! Мне бы вот сходить на Которосль к Спасу… помолиться… Свечу образу поставить… Душе легота и народу зримое добро.

– Пожди, брат! Делить батькову рухледь будем, вступим в драку… побранимся, а там уж кайся… И вот духовна отца – чти!

Воевода вынул из пазухи бумагу, писанную Сенькой в конуре пономаря. Дал брату:

– Братец, да где тут правда? Все тебе, мне же ни пушинки!

Воевода улыбнулся, погладил бороду, а стольник правым глазом продолжал буравить строчки грамоты, потом решительно сказал:

– Духовна виранная! Где тут правда? Одному сыну завещано, и холопей спустить!

– Спустил я всех…

– Пошто меня не подождал, братец?

– Своих людей довольно, а эти чужие мне… Отца не берегли… Еще и родителя завет исполнил.

– Вот и зацепка – не берегли, а потому и волю духовной рушить надо! Какие это послухи? Иеремия – «замеет отца духовного», Солотчинского монастыря бродяга… «подьячий Казенного двора» – какого двора? Гонись за ветром в поле – ищи их!

– Брат, есть подпись отца – ею покрыто все…

– По виду, он хмельной писал подпись!

– Не нам его судить!

– Кому же?

– Отцу! Вот его письмо, здесь не скажешь: «был хмельным», писано ко мне… Сличи и узри. – Воевода из каптурги достал письмо, приказанное Сеньке писать. – Здесь в духовной говорится: «собинно завещаю девку Домку!». В письме, ко мне писанном, подписанном родителем нашим, с знаками Бутурлина на полях письма, опять говорится: «пуще проси его за Домку, мою закупную холопку», и дальше: «Домка та – моя верная псица!»

Домка за дверями спальни стояла и слушала, как тогда во время пира, слова старого воеводы. Стольник говорил:

– Эх, братец, братец! Времени не дано тут долго жить… я бы весь город на ноги поставил и раскопал бы лжу, кою вижу в твоей духовной… Да пожди, упрошу великого государя – спустит меня сюда не на пять ден, и я привезу с собой дьяка да палача, и мы то дело просквозим!

«Вот он, худой черт», – подумала Домка и тихо ушла от дверей.

– Тогда пошто нынче делиться, когда затеваешь дело?

– Меня скоро не спустят, знаю, а что возьму, в том письмом креплюсь с тобой. Так что даешь?

– Коней дам.

– Сколько голов?

– Тебе десять, себе пять с бахматом родителя.

– Глядеть надо… бахмат, може, стоит всех, и на него жребий – кому идет!

– Конь немолодой – для памяти оставляю.

– И еще даешь что?

– Рухлядник, в ем платья – шубы, кошули, кафтаны, чедыги – все бери!

– Чай я, у отца было узорочье и шуба, даренная государем?

– Узорочья и шубы не сыскано.

– Давай, братец, еще по ковшу меду хлебнем – делиться веселее.

– Давай!

Выпили, обтерли рукавом бороды, и снова заговорил стольник, пометывая глазами в разные стороны. Вошла Домка. Стольник стукнул кулаком по столу, сверкнув перстнями:

– Эй ты, иди к допросу!

– Тут я, боярин.

Домка подошла ближе. Стольник упер ей в лицо правый зоркий глаз:

– У отца Василья боярина было узорочье и какое?

– Если и было, боярин, узорочье у родителя твоего, а моего благодетеля, то он к ему никого не подпущал, знал он сам да дворецкой… Дворецкой убит. Я ведала домом, подклетьми и рухледью.

– Та-ак! – сказал воевода, поглаживая бороду.

Стольник визгливо крикнул:

– Поди на дело!

Домка ушла.

– Пьем, брат Василей!

– Пьем-то пьем… Ну, пьем, братец!

Стольник, когда уходила Домка, глядел ей вслед:

– Она у тебя, братец, мало брюхата… Я женок брюхатых насквозь вижу…

– Отец был старик вдовой, она у него ближняя рука и… може, отец ей брюхо привалял. Пьем, брат Василей!

– Пьем, стучим ковшами! Привалял и духовну, а в ей подклеты да избы… этой холопке узорочье… И она то узорочье скрыла.

– И снова пьем – за твой обратный путь!

– За твое воеводство, братец! Сего отнюдь впусте не оставлю. Отпрошусь у царя, возьму дьяка да палача, стрельцов дашь – и пытку бабе, дыба ей!

– Ты сказывал, она брюхата?

– Беспременно.

– Брюхатую на дыбу? У ней урод может изодти, в моем дому, брат Василей, уродов не надобно!

– Ну, братец Федор, ты уж тут противу закона не воевода! Мы без тебя сорудуем дело.

– От меня баба ничего не скрыла, от тебя, брат Василей, ей скрывать нечего – насилье в своем дому над слугами чинить не дам!

– Не дашь? А с дьяком приеду? Тут уж власть государева.

– Не езди, не приму!

– Как же ты, воевода, против царевой власти пойдешь? Ай ты батькино своевольство перенял?

– Вечереет… хочешь подобру рухледь да коней взять – так идем!

– Ну идем!

Тяжелые от хмеля, оба вышли на двор.

– И то еще, непошто, братец, спустил холопей! Вернуть бы, а? Сколь денег ушло из наших рук, ай не ведаешь? Боярин у боярина наездом и силой уводит людей, а ты? «Пошли» – и все…

– Отца покойного завет держу!

– Родителя, дай Бог ему, помнить надо… О деньгах пещись пуще родни всякой… деньги не нам одним, они и детям в помин будут.

Оглядели коней, кладовые, рухлядники. В подклетах стольник увидал бочонки вина:

– Много тебе медов и вина, братец! Дай половину!

– Бери! С дьяком не езди…

– Там угляжу как!

За раскрытыми воротами двора при вечернем солнце каменным забором стали возы с кирпичом. Извозчиков было на три воза один человек. Коротконогий, толстый подрядчик, сняв шапку, поматывал лысиной цвета красной меди, крестился на колокольный звон, плывший над лесом со стороны Спасова монастыря, и громко вместо молитвы говорил:

– Пронес Бог, пронес… – Увидав во дворе бояр, шел к ним, махал снятой шапкой, кричал: – Пронес Бог, боярин, пронес!

– Чего ты всполошился?

Воевода шагнул навстречу подрядчику. Стольник поспевал за воеводой.

– Батюшко воевода, последние возы тебе доставил – кирпичники забунтовали да купца Шорина на солях ярыги, судовые Сорокина с Волги тож! Едва я с моими, и то с дракой, на паромы въехали… Лошадей бы в Волгу поспускали, да вершняки подсунули, витвинами прикрутили к настилу, и, дал Бог, пронесло! Надо те кирпичу, воевода, так пошли стрельцов Кострому за волохи забрать… Послушаешь, везде вытнянка, все орут и диют невесть што.