“Не служив с Красовским до сих пор во время войны,– писал Паскевич Дибичу,– я почитал его человеком способным и просил о назначении его начальником штаба. Вам известно, какую пользу в этом звании принесла его служба. Потом я полагал, что он может командовать отдельным отрядом,– вы изволите знать, какие были последствия из этого назначения. Наконец, он был назначен в управление вновь покоренной областью, в которой от первого начала зависело все будущее устройство ее и даже образ мыслей насчет правительства,– вы изволите усмотреть, выполнил ли Красовский обязанности и по этому званию”... “Могу ли я желать себе такого помощника?.. Не буду ли ответствовать перед императором?”– спрашивает Паскевич далее,– и приходит в конце концов к заключению, что “Красовский полезен быть не может”.

Дибич, которому хорошо была известна истинная причина оставления Красовским должности начальника штаба, постарался ослабить резкость подобного мнения. И Красовский хотя, в угоду Паскевичу, и был отозван с Кавказа и зачислен по армии, однако же, вместе с тем получил за окончание персидской войны алмазные знаки ордена св. Анны 1-ой степени и от государя единовременно сто тысяч рублей.

28 апреля 1828 года Красовский выехал из Эривани в Россию. Проводы, сделанные ему, могли утешить его вполне за неудовольствия, которые он должен был вынести. Один из очевидцев говорит, что в них выразилось уважение не к “присвоенному ему чину – это было личное к нему уважение”. Депутация тифлисских армян приезжала благодарить его за услуги, оказанные им армянской нации; католикс Ефрем, старец, уже ступающий во гроб, благословлял его за попечения о бедных: архиепископ Нерсес, во главе эчмиадзинского духовенства, напутствовал его прощальной речью как избавителя первопрестольного монастыря от мести и злобы врагов христианства, а чувства подчиненных его нашли себе выражение в адресе, поднесенном ему от лица всего военного сословия.

“С достоинством воина,– говорилось в нем,– Вы соединили в себе достоинство человека,– и вот почему Вам справедливо принадлежат и души, и сердца наши”.

Офицеры двадцатой пехотной дивизии испросили высочайшее соизволение на поднесение Красовскому большой картины, изображавшей бой при АштАракc, где сам Красовский представлен был в минуту отбития им персидской конницы от русских орудий.

“Мы, осчастливленные отеческим вниманием Вашим, спасенные Вами, в день Аштаракской битвы,– писали они ему,– желаем иметь изображение любимого начальника, равно как и изображение той минуты, когда мы содрогнулись при виде опасности, в которой Вы находились, присутствуя везде, где сильней была сеча. И мы подносим Вашему Превосходительству портрет Ваш и картину, прося об исходатайствовании Высочайшего соизволения на гравирование оных. Не столь долговечно, слабо приношение наше,– но пусть оно покажет общее желание излить пред Вами и доказать пред светом чувства живейшей признательности, искренней привязанности и глубочайшего уважения нашего”.

Такая личность, как Красовский, конечно, не могла долго оставаться в тени,– и скоро он на деле опровергает мнение о себе Паскевича. С открытием турецкой войны Красовский командует седьмой пехотной дивизией, а в кампании 1829 года уже играет видную роль в качестве командира третьего пехотного корпуса, с которым осаждает Силистрию. И там, на полях европейской Турции, Красовский все тот же, каким видели его на Березине, на страшном штурме Борисова, под Парижем и в Аштаракской битве,– храбрый, распорядительный, веселый, обожаемый своими подчиненными! Один из офицеров, описывая дело под Силистрией, бывшее 5 мая, говорит: “Подъезжая к левому флангу, я увидел колонну первого егерского полка, при которой находился Красовский. Она шла на штурм редута. Сцена была прелестная! После нескольких залпов картечью Красовский берет полк,– сам впереди с песенниками, которые по его приказанию грянули веселую русскую песню. Потом, несмотря на дождь пуль,– громоносное “ура!” – и колонна вскочила в окопы”. “... Наш Афанасий Иванович,– прибавляет он далее,– показал себя в этом деле самым храбрейшим генералом, который и в пылу боя сохраняет все хладнокровие и распорядительность. Солдаты в его присутствии жаждут подраться...”

“Что всего приятнее,– говорит он в другом месте,– это веселый дух солдат и храбрых офицеров. Этим третий корпус обязан нашему Красовскому, который знает все утонченные струны русского воина и мастерски ими управляет”.

Под Силистрией 6 мая Красовский, осматривая вечером один из редутов, был контужен в плечо: ядро помяло эполет, согнуло пуговицу сюртука, но ему повредило мало; только на другой день он почувствовал боль в контуженной и обожженной руке.

Когда Силистрия, 18 июня, пала, Красовский блокирует Шумлу и содействует Дибичу в переходе за Балканы. Имя его становится в ряду лучших русских генералов, и он получает Владимира 1-го класса, награду исключительную в генерал-лейтенантском чине.

В польскую войну Красовский – уже начальник главного штаба первой армии, фельдмаршала князя Остен-Сакела. Когда Варшава пала и последние остатки польских войск были преследуемы за Вислой, фельдмаршал князь Остен-Сакен отправляет его, чтобы руководить военными действиями шестого пехотного корпуса. Именем фельдмаршала Красовский настаивает на самом энергичном преследовании – и настигает Рамарино у местечка Ополе. Здесь неприятель занимает неприступную позицию, к которой можно подойти только по бревенчатой плотине, тянувшейся на целую версту. Осмотрев позицию, Красовский решается взять ее штурмом. Напрасно некоторые из генералов объясняют ему, что переход через болота невозможен. Красовский скрывает досаду и продолжает делать свои распоряжения; он рассчитывает только на своих храбрецов и, обладая даром действовать на них, говорит, указывая на тринадцатый егерский полк: “Они не знают невозможного!” Электрически действуют эти слова на храбрых егерей, в рядах которых Красовский начал свою службу. С криком “ура!” бросаются они на неприятеля,– неприятель, в пять раз превосходнейший в силах, бежит из Ополе.

Для шеститысячного русского отряда разгром Рамарино был подвигом весьма знаменательным. “Там, где генералы показывают хороший пример,– справедливо замечает Смидт в своей истории польской войны,– солдаты совершают даже невозможное.”

Покончив с Рамарино, Красовский изъявил желание разделить труды и славу побед с генералом Ридигером, который действовал в то время за Вислой, против корпусов Ружицкого и Каминского. Красовский был старше Ридигера, облечен большим полномочием со стороны фельдмаршала и, несмотря на то, просил позволения сделать поход под его начальством. Ридигер поручает ему авангард. 12 сентября, у Скальмиржа, Красовский разбивает наголову корпус Каминского, быстро преследует его и останавливается только под стенами вольного Кракова, куда Каминсний едва успел укрыться. Красовский потребовал, чтобы мятежники тотчас оставили Краков. “В противном случае,– писал он,– ежели Краковский сенат не имеет достаточных сил, чтобы принудить их к повиновению,– то я явлюсь за ними сам.” Краков очищен, и русские войска победоносно вступили в город.

Наградами Красовскому за польскую войну были алмазные знаки ордена Александра Невского и звание генерал-адъютанта.

Вот какой блестящей деятельностью ответил Красовский на устранение его с Кавказа, за отсутствие будто бы в нем “военных дарований”.