– Скоро должен звонить Юра… Узнать, как мы добрались, – сообщил я. И тут же, как провалился, уснул мертвецким сном.

– Валера? Ты? – Удивленно спросила Валентина Павловна. Голос ее по телефону звучал точно так же, как много лет назад, когда стояла она у классной доски, записывая там очередное правило русской грамматики, или сидела за своим учительским столиком, читая нам какую-нибудь книгу… Все тот же четкий, ясный, неторопливый голос. И по-прежнему – родной.

– В Ташкенте? С мамой? – как эхо, повторяла она. – Ну, послушай, это же замечательно!

Не знаю, представляла ли она себе меня в этот момент, но я-то видел ее совершенно ясно, так, словно она стояла передо мной. Мягкое славянское лицо, очки, короткая стрижка, взгляд добрый – и в то же время пронизывающий тебя насквозь: «Ну, Юабов? Что ты там знаешь?» Я вообще-то любил читать и редко краснел под этим взглядом. Мне вспомнилось, как во время летних каникул я приходил к ней домой за очередной книгой из тех, что нам предлагалось прочитать за лето (на ее книжных полках, конечно, были и эти, и многие другие) – и Валентина Павловна укоризненно говорила своим детям, Кольке и Сашке:

– Ну, не совестно вам? Валера уже опять все прочитал, а вы? Ох, лоботрясы!

А я жался, краснел и ругал себя за то, что не постарался прийти тайком, когда ребят нет дома: ведь теперь я обязательно от них услышу: «Вечно нам из-за тебя влетает!»

Валентина Петровна ахнула, узнав, что мы в Ташкенте пробудем не больше трех недель.

– Но мы увидимся? Ты зайдешь?

– Конечно!

Мы сразу же договорились о встрече. Время приходилось распределять четко. Ведь хотелось повидать родственников и друзей, побывать в тех уголках Ташкента, о которых я с такой болью вспоминал, съездить с мамой в Самарканд на могилы ее родителей. Три недели были не то чтобы заполнены – забиты.

Воскресный день. Мы с Яковом Гавриловичем едем по Ташкенту. Цель поездки – Короткий Проезд. Мой родной переулок. Дом моего детства. Двор, где я вырос. Где поднимает ветви к небу моя урючина…

Ильяевы жили в центре, езды нам было всего минут десять, но с каждой минутой я чувствовал все большее напряжение, беспокойство, уж и не знаю, что еще. Очевидно, все вместе это и называется волнением.

Промелькнул небольшой парк. Чем-то он удивил меня, что-то вокруг него было и знакомым, и странным…

– Яков Гаврилович, а где же Туркменский? – воскликнул я, поняв, наконец, чего здесь не хватает. – Где же базар? Ведь я хорошо помню – он был здесь!

– Был, да не стало, – вздохнул Яков. – Отремонтировали его, открыли заново – а потом пришлось закрыть… Подорожал очень товар после ремонта базара – и народ не пошел сюда… Недаром говорят люди, что базар нельзя перестраивать!

Парк давно остался позади, а я все еще вздыхал и поматывал головой, отгоняя от себя воспоминания, зримые, как галлюцинации: прохладные ряды, яркие груды овощей и фруктов, острые запахи, веселый гул, звонкие выкрики глашатаев-продавцов… Странное и горестное чувство: будто потерял друга.

Между тем мы уже почти доехали. Вот и улица Германа Лопатина, все такая же широкая и тихая, все тот же магазинчик на углу… Поворот налево – и мы на Коротком Проезде… И он такой же, слава богу… Но нет, не совсем. Вот тут, на углу, стояли мусорные ведра, над ними черными жужжащими тучами кружились мухи… Я слышу, слышу их жужжанье! Неужели оно только чудится мне? Да, чудится… Нет здесь никаких мух, как нет и ведер. Ну и ладно, это, наверно, к лучшему. Как и то, что переулочек наш заасфальтировали. Жаль только зеленой травки, которая пробивалась возле стен. И одуванчики – сначала желтенькие, потом – пушистые, седые. И мураши всякие там сновали. Нет их теперь, пусто. Даже стены построек, образовывающие переулок, стали другими. Были глиняными, из них торчали соломинки. А стали – гладкими, отполированными… Жаль, хорошо бы подергать соломинки…

Сделать все эти усовершенствования мог только один человек: новый хозяин нашего дома. Ведь в переулок выходили единственные ворота – наши… То есть его… Никак мне к этому не привыкнуть.

Впрочем, и ворота уже оказались не те! Наши были темно-красные, деревянные, а на них – белая, мелом начертанная цифра шесть. Вместо этого я увидел нечто громоздкое, металлическое, неопределенного цвета… Не стало и лампочки, укрепленной над воротами на тонкой жерди. Хоть и тусклая – она была маяком для всех нас, идущих с улицы домой… А теперь над воротами громоздилась жилая постройка.

«Это еще что? – злобно подумал я. – Наделал тут черт-те чего!» Я все не мог до конца осознать, что двор давно уже не мой, не мог примирить свою память с действительностью – и все продолжал, продолжал искать хоть что-нибудь милое, родное. Вот раздалось за воротами кудахтанье кур – и я до смешного обрадовался: кудахтали они совсем как в давние времена…

Я почему-то трусил: а вдруг он нас не впустит, этот новый хозяин? Я совсем его не знал, никогда в глаза не видал, но он мне уже не нравился.

Пока Яков Гаврилович звонил (вот опять же новость! К чему звонок, когда ворота – чтобы в них стучать?), я пытался уловить знакомый звук за стеной справа. Когда-то там, прислонившись к стенке, соседская корова вкусно и громко пережевывала солому. Я окликал ее – она знала мой голос и отвечала мне мычанием… Но теперь стена молчала.

Дверца в воротах приоткрылась. В ней появился некто – невысокий мужчина средних лет с лицом таким же невыразительным и бесцветным, как и сами железные ворота. Он слушал нас с недоумением и неприязнью. Он не понимал, зачем мы пришли. Я вырос здесь? Ну и что? Смотреть здесь мне не на что. Старого ничего не осталось. Ни-чего. Он все заменил. Все тут новое. Его. И мне тут делать нечего… Тут на его лице появилось некоторое выражение – такое, будто на железные ворота повесили огромный железный замок.

Я понял, что нас не впустят.

Пока Яков, то заискивая, то горячась, продолжал торговаться с этим отвратительным типом, я все норовил заглянуть во двор. Но хозяин так прочно утвердился в проеме полуоткрытой дверцы! Все пространство загораживали его плечи, его живот, выпирающий из-под майки, его небритая физиономия. Я вертелся, как юла, я вытягивал шею – но все, что попадалось мне на глаза, было цементным, серым, мрачным.

«Урючина, где моя урючина? Хрыч небритый, что ты сделал с ней?» Нет, не разглядел я урючины за этим камнем преткновения.

Пугающая тишина стояла во дворе. Молчали куры. Ни разу не услышал я ни лая, ни звона собачьей цепи – там не могло уже быть Джека, конечно, но хоть бы какую-нибудь услышать собаку! Что за ташкентский двор без собаки? Но в этом дворе не было ничего живого… Не назовешь ведь живым этого бездушного хранителя бездушного, чужого места!

…Несколько дней одолевали меня гнев и тоска, а потом я не выдержал и, никому ничего не сказав, сам отправился на Короткий Проезд… Смирюсь, думал я, буду вежливым и обаятельным, объясню, откуда я приехал, из какого далека, как мечтал увидеть двор своего детства… А, может, мне повезет и этого типа дома не будет? Сегодня рабочий день… А женщины – они ведь мягче…