— Тогда почему поставил этот крестик? -

— Неужели не ясно, — вспылил я, — что, заполняя двадцать анкет после пяти собеседований и тридцатичасовой тряски в поезде, толком не выспавшись, можно совершить одну - единственную ошибку, поставив крестик не там, где нужно?

— Но почему вы сделали именно эту ошибку, а не какую - нибудь другую? — с ехидцей вопросил он.

Я почувствовал, как во мне закипает ненависть — сидит себе на бледной заднице и подозревает меня во всякой гадости!

— Вы хотите, чтобы я сознался в том, чего нет? Может, у меня на лице написано, что я мочусь в постель? — возмутился я.

На это он заметил, что, судя по всему, характер у меня агрессивный.

Впрочем, прежде чем приступить к занятиям на курсах, мы должны были пройти морскую практику в Чесапикском заливе. И бороздили его воды вдоль и поперек, рассекая дрожащее над нами марево зноя. Судно было старое, многопалубник времен Мак-Кинли. Раскаленная добела железяка тяжело и бессмысленно барахталась на волнах, и ее обгоняли элегантные белые паромы Дикси или плоские туши авианосцев с самолетами на палубе, казавшимися маленькими, как игрушки; авианосцы шли окутанные густым дымом, чудовищными столбами поднимавшимся от их котлов. Мы практиковались в морском бою и эвакуации с судна раз по восемь — десять за день. С шлюпбалок с грохотом спускались шлюпки, курсанты с палуб и трюмов кидались к ним, и начиналась погрузка — таскание, взваливание, кидание, толчки и понукание, пихание крюками, буйные крики и грубые шутки, пересыпанные руганью и всяческим поминанием женских гениталий. А затем все садились на весла и гребли час за часом. Вода пенилась и кипела, закручиваясь в буруны и кудрявясь, как листья салата.

Между такими учениями можно было погреться на солнышке, покемарить на корме, глядя, как вслед нашей посудине мчатся по вспененной водной дорожке апельсины и гнилая зелень, крабы, рачки и экскременты. Небо синело эмалью, пронизанной спицами солнечных лучей. Мне вспоминалась картина старого мастера Босха — полотно, изображающее дураков в лодке с поварешками в качестве весел; здесь же рыбы, пироги, музыканты, распластанная жареная курица и дерево, в ветвях которого проглядывает лик смерти. И другие сцены: яйца, насаженные на ножи, перебирают слабыми лапками, устричные раковины с людьми внутри — закуска, заготовленная для людоедского пира. Сельди, мясо, другие яства, и человеческие глаза, настороженно глядящие в предчувствии недоброго. Но как знать — чего? Волхвы в Вифлееме. Иосиф возле костра и кучи хвороста. Окровавленный волк пожирает ранившего его пастуха, и кто-то бежит как безумный, влекомый видением глупых башен какого-то города, силуэтами пряничных замков, городских обиталищ с их кухнями, котлами, пароварками и коптильнями.

Еды было вдоволь: блинчики, отбивные, ветчина, котлеты, картошка, мясо в соусе, мороженое, пироги. Разговоры вертелись вокруг кормежки — обсуждали меню, вспоминали домашние лакомства.

В субботу мы вошли в порт Балтимора, где нас уже поджидали портовые шлюхи и рекламные листки борделей со стихами и расценками. Получили мы и почту. Саймона от призыва освободили ввиду тугоухости. «Лучшего способа отлынить я не придумал», — писал он. Клем жаловался, что новая работа ему дается непросто. Было и два письма от Софи Гератис. Они с мужем перебрались в Кемп-Блендинг. Софи прощалась со мной, но уже не в первый раз. От Эйнхорна тоже послание — отпечатанное (под копирку) обращение ко всем его друзьям призывникам, старомодное, сентиментальное и смешное. В приписке лично мне он сообщал, что Дингбат служит в Новой Гвинее, шоферя там на джипе, а сам он хворает.

И так неделя за неделей в море, взад-вперед по заливу, все те же бесконечные салатно-кучерявые волны, громкие команды в рупор, грубые развлечения, упражнения в гребле, соленая вода и бесконечная долбежка, низводящая тебя до уровня простейших организмов и вконец отупляющая, лишающая остатков воображения.

Наконец мы вернулись в Шипсхед, и я приступил к занятиям на курсах — штудируя бухгалтерский учет и корабельную фармакологию. Наука отчасти примиряла меня с действительностью. «Пока я узнаю что-то новое, — думал я, — жизнь удалась».

Сильвестр был в Нью-Йорке. Там же находилась и Стелла, девушка, которой я помог бежать из Мексики. Прежде всего я, разумеется, решил повидаться с ней. В первую же увольнительную позвонил, и она разрешила мне приехать. Я купил вина, фруктов и отправился на встречу. Конечно, я волен был объяснять свое нетерпение желанием получить с нее долг, мог придумывать и еще какие-то причины, но себя - то не обманешь.

Что за война без любви?

Ее дом оказался в фабричном районе, в субботу пустынном. По лестнице я поднимался в волнении. Но уговаривал себя, что не стоит обольщаться и думать о продолжении случившегося между нами в мексиканской Куэрнаваке. Оливер находился в тюрьме, но не исключено, что на его место заступил кто-то другой.

Но вот он, предмет моих недобрых сомнений — милое румяное лицо и искренняя радость при моем появлении. Какая красотка! Сердце безжалостно колотилось в груди, и я уже чувствовал себя поверженным во прах, придавленным к земле стопою Эрота, получившего надо мной окончательную власть, которой и воспользуется самым немыслимым образом и как того пожелает.

Она так же ослепила меня, как и в тот день, когда появилась над рекламой пива «Карта бланка» вместе с Оливером и двумя его приятелями. Я тут же вспомнил ее и в кружевном платье в суде, куда потащили Оливера, избившего Луфу, и в горах под нашим брезентовым пологом, когда так быстро задрался подол юбки и ноги Стеллы обвились вокруг меня. Сейчас, как я углядел при свете, сочившемся из чердачного люка и отражаемом зеленым ковром, ноги были голыми.

— Как же я рада! — воскликнула она и протянула мне руку.

Я был в новенькой, с иголочки, форме и при каждом движении чувствовал жесткость белья и носков, тесные неразношенные ботинки, обтягивающую фуфайку и форменные брюки. Не говоря уже о белой бескозырке и якорях, вышитых на воротнике.

— Ты не сказал мне, что мобилизован. Это удивительно.

— Когда я смотрю на себя, мне это тоже удивительно.

Но я сомневался, смею ли ее поцеловать. И вдруг кожей щеки

как бы вновь ощутил прикосновение ее губ и чувство, вспыхнувшее во мне тогда, на раскаленной от солнца рыночной площади. Меня снова обдало жаром, и лицо мое вспыхнуло. Наконец я решился признаться в своих намерениях и сказал ей:

— Никак не пойму, имею ли право поцеловать тебя.

— Ради Бога! Зачем создавать проблемы!

Она засмеялась, и это было приглашение. Я коснулся губами ее щеки, она последовала моему примеру, по телу моментально пробежал электрический разряд, и я покраснел. Она тоже вспыхнула от удовольствия.

Неужели она что-то скрывает и не так безоглядна, как кажется? Что ж, то же самое можно спросить и обо мне.

Усевшись, мы завели разговор. Она поинтересовалась, как я живу:

— Чем ты занимаешься сейчас?