Художники-авангардисты, по природе своего творчества склонные к социальному проектированию, откликнулись на зов времени.

Авангард как наиболее пластичный поверхностный пласт культуры фиксировал в России состояние перехода от республики к империи. Иными словами, то искусство, которое декларировало себя как республиканское и революционное, силою вещей (велением партии, подчиняясь требованиям времени) стало имперским, то есть превратилось в маньеризм. Авангард, по своей демисезонной сути, – и есть маньеризм, эстетика переходного периода республиканского сознания в имперское, приспособление республиканской эстетики к имперским нуждам.

В отношении термина «авангард» постоянно возникает недоумение, связанное с произвольным использованием слова, описывающего одновременно и время действия, и типологию групповых объединений, и разновекторные течения, существовавшие одновременно. Это все авангард, но с тем же успехом можно использовать слово «погода» для обозначения засухи и наводнения. Термин «авангард», возникший задним числом, описывает вовсе не одно направление мысли. Прекраснодушный мечтатель Шагал и казарменно-гнездовой командир Малевич, утопист Филонов и визионер Кандинский, республиканец Татлин и певец Беломорканала Родченко – совокупно объявлены «авангардистами», хотя расходились во взглядах диаметрально. По сути термина, авангардистами являлись те прожектеры, кто предлагал проекты нового общества (ни Шагал, ни Петров-Водкин, ни Филонов к социальному проектированию не склонны), порой выполняя директивы партии, порой забегая вперед и предвосхищая (провоцируя) директивы. Авангардистами в этом понимании были, разумеется, Малевич, Родченко, Татлин и т. д., и каждый в меру способности к компромиссам или, напротив, природной агрессивности приспособился к социальным трансформациям. Авангард республиканский быстро мутировал в авангард имперский, при этом сохранил революционную фразеологию. Разумеется, авангардный фотограф Родченко, выполняя партийную миссию на Беломорканале, является художником империалистическим, и никаким иным, но идеология империи желает выглядеть «революционно-республиканской», и художник-империалист сохраняет статус революционного авангардиста. Такая мутация типична для авангарда.

В конце XX в., во время так называемой перестройки, то есть смены социалистической программы общества на капиталистическую, требования к авангарду были вновь переформулированы. Но суть пластичной субстанции авангарда не изменилась; текучую природу авангарда, обслуживающую любой строй, а вовсе не республиканский по преимуществу, легко оценить задним числом, глядя из нового века. После того, как социализм потерпел поражение в Советском Союзе, очередной авангард стал обслуживать капитализм столь же усердно; прежде новаторы идеалом провозглашали равенство, теперь обслуживают доктрину неравенства, но остались передовым идеологическим отрядом, авангардом культуры. Их социальная роль нисколько не поменялась: они впереди. Революция 1917 г. вызывала ужас, спустя семьдесят лет проведена контрреволюция; авангард обслуживал революцию, теперь обслуживает контрреволюцию, но, тем не менее, это авангард. Контрреволюционный авангард не уступил в авангардности революционному авангарду, хотя выполнял задачи противоположные. Новое искусство производят для рынка богатых, прежде делали для условного народа – но ни абстрактный народ, ни условные богатые не имеют своего особого «вкуса»: они ценят то, что объявлено передовым.

Сходные примеры были: скажем, романтизм наполеоновского искусства стал славить Бурбонов, провозгласив их не менее романтичными: в искусстве Делакруа важен не Наполеон, не Тьер, не Карл Х, не Луи-Филипп – важна романтика. В искусстве авангарда важны «свобода» и «власть» – а в какую именно форму свобода и власть отольются: в троцкизм, сталинизм, империализм – это вопрос технический.

В 30-е гг. XX в. авангард уже выполнял империалистические задачи, впрочем, все еще в радикальных формах «новой» пластики, что позволяло мастерам считать себя новаторами. Мутация проходила естественно, когда процесс мутации драматизируют, то совершают своего рода подлог. Тысячи республиканцев органично вставали под знамена Наполеона, затем под знамена Бурбонов, и если и сбросили Карла X и выражали недовольство Луи-Наполеоном, но все вместе искренне ненавидели Парижскую коммуну. Искусство авангарда поощряло, инициировало государственное насилие, звало к расправе – причем тем более искренне, что к насилию звали всегда: сначала над противниками-германцами в мировой войне, потом над министрами-капиталистами, потом над Антантой, когда потребовалось стрелять в условных «врагов народа», что собственно изменилось? Утопическое проектирование забросили, занялись практикой лагерей и расстрелов.

Тоталитарные режимы XX в. – сталинский, гитлеровский, режимы Муссолини, Франко и т. п. – принято считать возвратом в имперское прошлое; но диктаторами становились те, кто в начале политической карьеры присягали идеалам марксизма (как Муссолини, Сталин или Кастро с Мао) или идеям социализма (от инфернального Гитлера до опереточного Перона). Ретроимперия возникает из республики; своим существованием гусеница обязана бабочке. Тьер расстреливает коммуну, но он, однако, социалист и пришел к империализму путем долгих размышлений. Империи склонны к регенерации, казарменный характер управления республикой провоцировал новый тип империи, революция не умеет создавать новых форм, воспроизводит старые – причин для империй нового типа хватает; обещанная утопия равенства сменилась лагерем, и возврат к империи от республики – отнюдь не российское изобретение. Французская революция 1789 г. завершилась империей, следующие пятьдесят лет чередование империя – республика стало своего рода формой самоидентификации социума; можно сказать, что превращение революционной республики в империю – в европейской истории есть перманентный внутренний диалог (как сказал бы Вийон, «диалог души с телом»). Более того, со времен Наполеона, чтобы не сказать – Цезаря, существует характерный социальный продукт «республиканская империя» – который должен быть учтен как полноценный социальный организм.

Франция в данном отношении демонстрирует феноменальную последовательность по превращению империи в республику – и наоборот.

Более медлительная, зато и более беспощадная Россия, ставшая «первой страной, пролагающей путь к социализму» (по выражению Сталина), стала той самой страной, которая радикально отвергла социализм и даже стала могильщиком социализма. Можно констатировать, что в результате социальных мутаций Россия окончательно предала идеалы Октябрьской революции (безоценочно употребляя слово «идеал»), вернувшись к империалистическому сознанию; на это потребовался век. Петров-Водкин застал самое начало трансформаций, наблюдал их внимательно. Имперское сознание вернулось с неизбежностью. Новая власть столкнулась с характерным для всякой революции вопросом: надобно запретить революции в дальнейшем; требовалось воспроизвести «уваровскую триаду», то есть основания для государственного единства – дабы в будущем уже ничто не расшатывало завоеваний. Некогда скрепы формулировали так: «православие, самодержавие, народность» – нужна была новая, столь же убедительная схема.

Первой причиной имперской доминанты в России является ее география. То особое устройство огромной страны (не страны даже, но континента, равного Африке), при котором гигантская азиатская часть становится кормильцем крохотной европейской части, в которой и происходит культурная жизнь и в которой находятся управленцы, эта географическая особенность предопределяет имперскую сущность государства. Раздав земли по условиям Брестского мира и подчиняясь республиканской доктрине самоопределения, опровергнув имперскую сущность государства, Ленин (поворот совершил именно он, Сталин завершит дело, вернув екатерининскую империю и даже расширив таковую) начинает столь популярный процесс «собирания земель». Дальневосточная республика, просуществовав два года, становится объектом имперского интереса. В ноябре 1922 г. В. И. Ленин произнес знаменательное: «Мы продолжали тот курс, который был взят раньше, и… могу сказать вам по чистой совести, что продолжали его совершенно последовательно и с громадным успехом… Взятие Владивостока показало (ведь Владивосток далеко, но ведь это город-то нашенский)… всеобщее стремление к нам, к нашим завоеваниям. И здесь, и там – РСФСР». Регионам воли давать нельзя, губернаторство обязано быть под контролем, иначе пропадет маленький европейский центр, отрезанный от центров добычи. Собирание земель вокруг Московского княжества является алгоритмом истории, и отменить его нельзя. Вне подчинения окраин центру не существует государства, такая структура соответствует имперской, не республиканской. И от этой парадигмы никуда не деться.