— Представить, что он твой родной брат, и всё.

— А пистолет разве не нужен? — спросил я.

— Хорошо, что спросил, а то я и забыл бы. Этот Синеликий прекрасно стреляет из двух пистолетов. Так, реквизитчики, заткните ему пару пистолетов за пояс.

Те же женщины, что помогали мне переодеться в траур, заткнули мне за пояс два деревянных пистолета.

— А мне разве не надо быть в трауре? — спросила Чуньмяо.

— Оденьте и её в траур, — распорядился режиссёр.

— А как стрелять из этих пистолетов? — спросил я.

— А зачем тебе стрелять? Ты ждёшь, пока твоя мать сядет в гробу и предложит тебе сдаться. Вытаскиваешь пистолеты, бросаешь их на землю, и всё. Понял?

— Понял.

— Тогда снимаем. Камера, приготовиться!

Погребальный покой с гробом матери устроили в обшарпанной комнатушке на западной стороне нашей «Хэнаньской деревушки». Мы с Чуньмяо хотели снять это помещение, чтобы готовить там большие шаньдунские пампушки, но хозяин заломил такую цену, что пришлось отказаться. Так что обстановка знакомая. Режиссёр хотел, чтобы наши герои сдерживались, никаких слёз и причитаний перед гробом. Я смотрел на укутанную в траурный наряд Чуньмяо, на её изнурённое от недоедания, пожелтевшее личико, и сердце преисполнилось такой любовью и жалостью, что слёзы неудержимо брызнули из глаз. Эх, Чуньмяо, сестрёнка моя славная, а веда ты могла одеваться роскошно и питаться изысканно, если бы злая судьба не занесла тебя на мой разбойничий корабль, в это захолустье на чужбине, чтобы ты так страдала!.. Чуньмяо бросилась ко мне в объятия, сотрясаясь в рыданиях, как маленькая девочка, разыскавшая брата за тридевять земель.

— Стоп, стоп, стоп! — закричал режиссёр. — Перебор!

Перед тем как закрыть гроб крышкой, мамаша Сюй сняла с лица матери жёлтую бумагу и возгласила:

— Прошу оплакивающих бросить последний взгляд. Прошу всех быть сдержаннее, чтобы ваши слёзы ни в коем случае не попали на лицо покойной!

Лицо твоей матери вроде бы чуть припухло и пожелтело, словно присыпанное тонким слоем золотистой пудры. Глаза полузакрыты, и из щелей между век струятся два холодных лучика, словно укоряя всех за то, что смотрят на неё неживую.

— Мама, уходите вот, остаюсь один-одинёшенек… — взвыл Цзиньлун.

Двое дальних родственников взяли его под руки и отвели в сторону.

— Мама, мамочка моя, возьми с собой свою дочку… — колотилась головой о стенку фоба Баофэн.

В ответ на эти глухие удары подскочили двое и, взяв её под руки, оттащили. Седой не по возрасту Ма Гайгэ обнял мать, не давая ей снова метнуться к гробу.

Твоя жена стояла, вцепившись в края гроба и широко раскрыв в плаче рот. Потом глаза у неё закатились, и она упала навзничь. Люди бросились к ней, отнесли в сторону, стали тереть точку между большим и указательным пальцами, а также точку под носом. С ней долго возились, пока она не пришла в себя.

По знаку папаши Сюя в комнату зашли ожидавшие во дворе плотники с инструментом. Осторожно подняв крышку, они возложили её на гроб, накрыв эту умершую с открытыми глазами женщину.[283]Звуки забиваемых гвоздей вызвали ещё одну волну громких воплей плакальщиков.

Последующие два дня одетые в траур Цзиньлун, Баофэн, Хучжу и Хэцзо днём и ночью сидели по обе стороны гроба на травяных циновках, не сводя с него глаз. Лань Кайфан с Симэнь Хуанем сидели на деревянных табуреточках у изголовья гроба и жгли в глиняном тазу ритуальные деньги. На квадратном столике в ногах покойной установили табличку с её именем и зажгли пару толстых белых свечей. Обстановка была торжественная и благоговейная, вокруг летал пепел от сожжённой бумаги и колебалось пламя свечей.

Поток желающих почтить память умершей не кончался. Нацепив на нос старые очки, папаша Сюй сидел под абрикосом и старательно записывал денежные подношения. Под деревом образовалась целая стопка жертвенных денег от друзей, родственников и соседей. Было очень холодно, папаша Сюй то и дело согревал дыханием замерзающий кончик кисти. Его усы были белые от инея, а покрытые изморозью ветви казались серебристыми цветами снежного дерева.

Критика режиссёра подействовала, и я изо всех сил сдерживался. «Я не Лань Цзефан, — думал я про себя, — я бандит Синеликий, я убиваю не моргнув глазом, я как-то подложил в очаг ручную гранату, взрывом которой разорвало жену, когда она стала готовить еду, отрезал язык мальчишке, который назвал меня в лицо по кличке. Я горюю по любимой матери, но слёзы надо сдерживать, горе надо прятать в глубине души. Ведь мои слёзы драгоценны, нельзя, чтобы они текли как вода из-под крана». Но стоило мне увидеть Чуньмяо в трауре с измазанным грязью лицом, как мой собственный опыт пересиливал опыт героя и личные чувства брали верх. После нескольких проб режиссёр всё равно остался недоволен. В тот день Мо Янь тоже присутствовал, и режиссёр с ним шушукался. Я услышал, как Мо Янь сказал ему:

— Уж больно серьёзно ты к этому подходишь, Плешивый Хэ. Если не поможешь мне в этом деле, считай, наша дружба врозь.

Он отвёл нас в сторону:

— Ну, что с вами? Слёзные железы слишком большие? Чуньмяо ещё может поплакать по мёртвому, а ты, брат, три-пять слезинок выдавил, и всё на этом. Не твоя же мать умерла, а мать бандита. Три эпизода, за каждый ты получаешь три тысячи, Чуньмяо — две. Трижды три девять, трижды два шесть, пятнадцать тысяч, с такой суммой поживёте в достатке. Вот какому фокусу я тебя научу, — продолжал он. — Подходишь к гробу, не думай, что там твоя мать. Твоя в Симэньтуни в шелках и бархате, вкусно ест и сладко пьёт, живёт в счастье и довольстве! Лучше думай, что в гробу — пятнадцать тысяч юаней!

По заснеженным дорогам ездить было небезопасно, но в день похорон в Симэньтунь прибыло больше сорока лимузинов. Грязный от копоти выхлопов снег на улице растёкся мутной снежной кашей, потом его снова прихватило серой ледовой коркой. Машины стояли на площади против усадьбы Симэнь, их движение регулировал третий из Суней с красной повязкой на рукаве. Опасаясь, что из-за сильного мороза машины будет не завести, водители не глушили двигатели и грелись в кабинах. Поднимавшийся позади машин дымок собирался белым туманом.

На похороны прибыли люди солидные, имевшие вес, по большей части уездные чиновники, кое-кто из приятелей Цзиньлуна из других уездов. Деревенские, несмотря на мороз, стояли на дорожке перед усадьбой, скрестив руки, глазея на происходящее и ожидая выноса гроба. За эти несколько дней обо мне почти забыли, так что вечером я бегал вместе со вторым братом, а днём болтался во дворе. Твой сын пару раз давал мне поесть, один раз бросил мне пампушку, другой — застывшее от мороза куриное крыло. Пампушку я съел, а крыло не стал.

В эти дни из глубин памяти то и дело всплывали затерявшиеся там воспоминания о прошлом, связанные с Симэнь Нао, и на душе было печально. Иногда я забывал, что позади уже четыре перевоплощения: мне казалось, что я хозяин усадьбы Симэнь, что горюю по умершей жене, — а иногда всё снова становилось очевидным, я понимал, что у тайного и явного дорожки разные, что мирские дела исчезают как дым, что ко мне, собаке, всё это не имеет никакого отношения.