Появление Годдарта в Ленинграде не было случайностью. После того как условленный срок возвращения женщины-проводника миновал, Сатановская взволновалась: похоже было на провал. Если та живой попала в советскую контрразведку, то кто знает? – может и не выдержать, испугаться, и тогда сотрудники органов безопасности немедленно появятся на маршруте «Дрисса», а сюда, в дом с каланчой-мезонином придут солдаты и офицеры польской пограничной охраны. И тогда конец! Доллары, положенные на ее текущий счет в лондонском банке, получать будет некому.

По одной ей известному каналу шпионской связи срочно сообщила своим шефам о случившемся и просила дальнейших распоряжений.

Сатановской почему-то казалось, что уж теперь-то, когда ей явно угрожает опасность, ей прикажут перебираться на Запад. Однако приказ пришел совсем иной – она должна до последней возможности оставаться на месте. Стало быть, ее обрекли! Страх впервые за последние годы охватил молодую женщину, страх, который уже не могло заглушить вино.

Шли дни, на маршрут «Дрисса» чекисты, кажется, не стали, но сообщение Сатановской сделало свое дело: на всякий случай Годдарту запретили приближаться к советской столице. Тревожная мысль, мелькнувшая в голове Годдарта в первый вечер его нелегального пребывания в квартире Лиховой, к резиденту пришла значительно раньше: советский пограничник все же мог выжить и сообщить властям о том, что кроме обнаруженной возле него убитой шпионки был еще и мужчина. А в таком случае органы безопасности примут все меры к тому, чтобы перекрыть пути-дороги на вероятных направлениях продвижения лазутчика из-за кордона, и естественно предполагать, что в первую очередь под строгий контроль они возьмут коммуникации, ведущие к Москве.

Трудно предположить, чтобы агент, направляющийся в Ленинград, стал пробираться через границу где-то в районе Белоруссии – именно поэтому и направился Годдарт на некоторое время в Ленинград.

Но была и еще одна очень важная причина, по которой приезд Годдарта в Москву являлся пока что нежелательным. Грин отлично понимал значение операции «Шедоу», ту ответственность, которую возложил на него Харвуд, и разработал свой план действий засланного Харвудом в нашу страну очередного помощника. По этому плану Годдарт одновременно с пребыванием в Москве под надежным прикрытием должен был получить и возможность, не откладывая в долгий ящик, приступить к делу, к тому самому «делу», из-за которого его и перебросили на советскую землю. А это требовало подготовки, на которую уходило много времени. К моменту перехода Годдартом советской границы подготовка не была еще завершена. То обстоятельство, что по вызову Уильяма Прайса и Харвуда Грин временно покинул территорию Советского Союза тогда, когда Годдарт еще пробирался к Ленинграду, не меняло положения, – у Грина имелся помощник, он-то в соответствующий момент и дал Годдарту сигнал отправляться в Москву. Однако до этого сигнала прошло немало дней.

Среднего роста, плотный, упитанный мужчина под пятьдесят, с застывшей на лице благожелательной улыбкой рубахи-парня – таков Михаил Борисович Рахитов. Говорит негромко, рассудительно, а если с кем-либо один на один, то приглушенным, дружественно-сюсюкающим шепотком.

Рахитов держался скромно. Начальство было довольно покладистым ответственным товарищем. Потом оказалось, что Рахитов защитил диссертацию по дисциплине, не имеющей ничего общего с его работой, и получил ученое звание кандидата наук.

Полученная ученая степень принесла Рахитову свои плоды по службе – как-никак, в анкете Рахитова появился увесистый довод к тому, чтобы при первой же возможности продвинуть его выше по служебной лестнице. И такой момент наступил. К тому времени Рахитов числился в должности помощника заведующего отделом. Неправильное отношение руководителя отдела к сотрудникам привело к протесту, к резким столкновениям. Рахитов делал вид, что держится в стороне, в разговорах с сотрудниками один на один осуждал недостойное поведение начальника, однако открыто против него не выступал под тем предлогом, что, мол, поскольку он является его помощником, то руководители учреждения могут обвинить Рахитова в разжигании склоки, в стремлении «подсидеть». Приказом по учреждению прежний начальник был освобожден от занимаемой должности, а на его место назначен Рахитов. Сотрудники восприняли это назначение с радостью. Рахитов разводил руками: «Какой я зав? Я же ничего не знаю!» Он не прибеднялся – сидя за закрытой дверью своего кабинета, действительно ухитрился ничего не знать, даже о том, что касалось непосредственно дел, которыми он официально занимался уже в течение ряда лет. Рахитов видел наступающее у сотрудников разочарование им и решил принять меры. На вопросы и замечания недовольных его деятельностью руководителей учреждения он теперь неизменно отвечал, что-де ему «не с кем работать», что прежний руководитель подобрал исключительно угодничавших перед ним, неспособных и неквалифицированных людей, которые, мол, устраивают ему, новому начальнику, тайную обструкцию. Не поняв хитрого хода своего протеже, начальство дало согласие на увольнение и переброску неугодных Рахитову людей, – так начался разгром коллектива. И первым, кого выжил Рахитов, был Василий Прокудин, старый коммунист, пользовавшийся уважением за знание дела, принципиальность и отзывчивость, тот самый Прокудин, который фактически вместо него выполнял всю работу по руководству отделом. Теперь от Прокудина следовало избавиться, его присутствие было опасно – этот не станет молчать, видя бездарность и ошибки нового зава. В расправе с Прокудиным Рахитову помогла и случайность: нашлись люди, давно затаившие на Прокудина обиду за когда-то где-то сказанное тем прямое слово. Теперь они решили, что настала пора проучить строптивого сотрудника, и уволили его, снабдив при этом прекрасной характеристикой – видимость объективности была соблюдена. Прокудин попытался пожаловаться, но – иногда и так бывает – лишь нажил себе этим новых недоброжелателей. В конце концов все решал Ананий Федорович Баранников. А уж Рахитов постарался представить Прокудина в самых мрачных красках, как человека неуживчивого, склочного, высокомерного. Ананий Федорович принял решение. Рахитов торжествовал. Мог ли он представить, что, роя яму Прокудину, тем самым роет могилу самому себе. Но жизнь сложная вещь, случилось именно так.

Высокое служебное положение еще больше вскружило Рахитову голову. Он упивался достигнутыми в жизни успехами, карьерой.

Кое-кому из оставшихся в отделе старых сотрудников довелось случайно побывать на квартире Рахитова, оказалось, что всегда скромно, почти бедно одетый, он живет в роскоши, добытой одному ему известными средствами, – ковры, хрусталь, картины, антикварные безделушки…

Положение обязывало, и, разыгрывая из себя ценителя искусства, Рахитов довольно часто посещал театры, концертные залы.

Это, конечно, музыка Моцарта… Нет, пожалуй, Лист. Очнувшись от размышлений по поводу своих служебных дел, Рахитов пытался угадать, чье именно произведение он слушает. Угадать оказалось нелегко, сначала потому, что, несмотря на все его старания, он так-таки и не сумел проникнуть в музыкальное искусство настолько, чтобы узнавать великих композиторов по их манере, по стилю, а затем совсем по другой причине, к музыке не имеющей никакого отношения, – перед его взором всеми цветами радуги переливались бриллиантовые серьги, массивные и в то же время изящные, выполненные в оригинальной форме. При каждом повороте головы незнакомки, сидящей впереди него, бриллиантовые грани искрились, как снег на морозе. И где только она могла достать такую красоту? Рахитов окончательно забыл о Моцарте и о Листе. Он хотел слегка подтолкнуть локтем сидящую рядом с ним жену, но, взглянув на нее, увидел, что толкать ни к чему – та буквально впилась глазами в бриллиантовые украшения. Она, видимо, хотела что-то сказать мужу, беспокойно ерзала на месте. Но Рахитов и без слов понимал ее: следует как-то выяснить, где и как можно достать такие же серьги, и, не откладывая в долгий ящик, приобрести.