Иван лежит, смежив очи, книга уронена на пол, рука бессильно покоится на покрывале. Перед его закрытыми глазами плывут корабли, проходят рати, возникают и рушатся княжения, царства и города… На улице снег, вечер. Сейчас придет Федор долагать, что сделано за день. Потом можно уснуть или опять думать.

…Как прост был всегда дядя Данил! Как он любит все это: и хлеб, и кожи, и вяленую рыбу, сам смотрит, вычищены ли донники, не загноились ли копыта у лошадей… С таким князем его Федору куда легче было бы, чем с ним, с Иваном, или даже с Михайлой Тверским. Там величие, свет, отблеск Золотого Киева, а что за величием? Холод, пустота, отчуждение. Были грозны князья и величавы бояре. «Дай, дай, дай, княже! Дай мне место, пригрей, приюти, златом осыпь», – вспомнил он слова Даниила Заточника. И: «мало мне, княже, двухсот гривен»… Мало! Цена иного княжества целиком! И пришли татары. И развеяли в прах гордость, славу, добро… Так, быть может, и не власть, и не величие, и не сила, а иное нечто, то, что было в Орде и чего не оказалось на Руси? Что? Что и сейчас делает неодолимой степную мунгальскую конницу? Величие власти? Закон? Пресловутая «яса» Чингизова? Или то, что были они едины все, были они – народ и князья их были те же степные наездники, жрали ту же конину, пили тот же кумыс, пели и слушали те же песни, и – чего уже теперь не стало в Орде – любой простой воин мог подняться до звания темника, стать нойоном, даже и князем, как было и на Руси при Владимире Святом, что сделал великим мужем Кожемяку, одолевшего богатыря печенежского…

И чему защита книжное научение, и серебро, и вежество, и иное прочее, что было в Ростове и истаяло, исшаяло, развеялось пеплом без вражеского одоления, без пожаров, погромов, при живых ростовских князьях… Быть может, то, что Данил сам считает кожи и лупит слуг, рассыпавших овес, а за едой сам собирает крошки со стола себе в рот, быть может, то, что тетка Овдотья, не стыдясь, вычесывает вшей у своих «сорванцов», и сама строжит девок, и ходит ряженой с боярынями, и хохочет, и все равно – госпожа? Быть может, в этом спасение?!

И справится ли Михайло с Ордой или не вытерпит, поспешит, не сумеет быть мягким и себе на уме, как дядя, что отбил-таки у Рязани Коломну, и никто ему не помешал… Да и нужно ли сейчас, при хане Тохте, бороться с Ордою или надо, как сделал когда-то великий дед, Александр Невский, и как подсказывает сейчас Данила, заключить союз с мунгалами против бесермен, с одной стороны, и жадных латинян – с другой? Не страшнее ли для русской земли немецкие рыцари и свея, что суетливо и упорно лезут и лезут каждый год за Нарову и псковские рубежи?

Ивану тяжело думать о ратях, о смерти, посеченных полоняниках и вытоптанных полях, но он знает, – видел сам, вырос среди этого, – что нужны и сила, и власть. Их можно не применять, не лить крови, но быть сильным нужно. Иначе не стоять земле. А силы основа – вера, основа веры – добро. И не самое ли важное тогда: любить землю, любить и беречь ее, не насиловать, не уродовать, вырубая леса, сжигая хлеба, калеча пашню, в груды сора обращая города и храмы, спесиво считая, что новые храмы и города возникнут сами собой? Не самое ли важное – любить народ, своих соплеменников на этой земле, верить им, требовательно верить, не прощая зла, но и не насилуя, не обращая их по прихоти своей в иную веру или раздаривая по произволу своему, как Андрей, подаривший Переяславль ярославскому князю Федору Черному? И как тогда плакал Данил, видя разоренный город, и присылал потом мастеров-москвичей, чтобы возродить отцово добро… Ну, а кто будет после Данилы? Этот рыжий Юрий? Лучше бы Александр или Борис…

В двери стучат. Входит Федор. Князь Иван смотрит на него, выслушивает, кивает головой. Потом – Федор уже тронулся уйти – останавливает его и, отводя глаза, тихо спрашивает: как кажется ему, Федору, ну и другим… Всем… Там, на селе… Кому после него, Ивана, достоит княжить на Переяславле? Федор хочет возразить, что батюшка-князь еще жив и… Но Иван нетерпеливо машет рукой, и Федор проглатывает несказанные слова. Он очень не хочет отвечать князю и бормочет:

– Великие бояре знают лучше нас.

– Я спрашиваю тебя! – с терпеливой настойчивостью возражает Иван. Федор смотрит на князя, молчит, поводит плечами.

– Как сказать дак: право-то имеет Андрей Лексаныч больше, великий князь. Выморочно – егово добро… Ну, а по силе и по тому, каков князь и умом, и обликом, и по всему – дак лучше всех ныне Михайло Тверской… Ну, а своим-то здесь считают больше московского князя, Данил Лексаныча. Здесь его все помнят. Простой. Моя матка умирала, дак жалела, что не зашел, не наведался к ней.

Федор, сказав о матери, скупо улыбнулся и смолк.

– Спасибо, Федор. Прощай. На сегодня все.

Федор вышел, осторожно прикрыв дверь. Иван снова смежил глаза. Повторил шепотом: «Своим здесь считают московского князя». Усмехнулся. И он тоже считает Данилу своим!

В Рождество приходили славщики. Потом приходили ряженые из деревень. Приезжали бояре. Участливо и тревожно взглядывали в очи князю.

Весна была бурной, разом вскрылись все реки и ручьи. Ветра словно взбесились. Бурей рвало хоромы. Дрань и бревна, взятые вихрем, летели по воздуху. Ломило и валило леса, убивало людей и скот. Словно бог Ярило, в гневе и славе прежних языческих времен, пришел покарать отпавшую от него под сень креста землю славян.

Вскоре после Пасхи, когда утихли ветра и наступили наконец теплые майские дни, Иван вызвал переяславского архимандрита и игуменов Никитского и Горицкого монастырей, а также избранных великих бояр. При них и при княжеском духовнике слабым, но твердым голосом объявил свою волю:

– Яз, князь Иван, при животе своем, оставляю княжество Переяславское со всеми селы и деревни и землями дяде своему Даниле Александровичу, князю московскому.

Иван велел переписать грамоту. Скрепил подписями и княжескою печатью оба пергаменных свитка: образец и противень. Одно завещание вручил архимандриту, другое оставил у себя. Причастился. Отпустил духовенство и бояр, заповедав до его смерти грамоту не разглашать. Про себя подумал, что нынче же вечером супротивники Данилы пошлют гонца с известием князю Андрею.

Вечером он вызвал к себе Федора. Иван совсем не хотел, чтобы завещание, над которым он думал столь мучительно и долго, было попросту уничтожено боярами Андрея, которые начнут хозяйничать тут после его кончины.

– Скачи в Москву! – приказал Иван Федору. – Передай грамоту князю Даниле.

Он протянул противень завещания Федору, помедлил. Прибавил:

– Берегись, чтобы не перехватили. И… смерти моей не жди. Скачи сейчас!

Федор спрятал грамоту за пазуху. Потом опустился на колени перед ложем князя и прижался губами к бессильной и влажной руке Ивана.

– Храни тебя Господь! – прошептал князь.

Иван Дмитрич умер пятнадцатого мая (1302 год), «тих и кроток, и смирен, и любовен, и милостив», причастившись и соборовавшись, и был положен рядом с отцом в древнем Спасо-Преображенском соборе града Переяславля.