– Вот здесь стоял он мгновение назад; я стою на его месте, но я один-одинёшенек. Будь тут сейчас хоть бедняжка Пип, мне бы и то легче было вытерпеть, но его нет, он пропал. Пип! Пип! Динь-дон-динь! Кто видел Пипа? Он, должно быть, здесь наверху, надо попробовать дверь. Как? Ни замка, ни крючка, ни засова, а всё-таки не открывается? Это, верно, чары, он ведь велел мне оставаться здесь. Правда, правда, да ещё сказал, что этот стул – мой. Вот так, я усядусь сюда, откинусь, прислонюсь к переборке и буду сидеть в самой середине корабля, а все его три мачты и весь его корпус будут передо мной. Старые матросы рассказывают, что великие адмиралы на чёрных флагманах сядут иной раз за стол и давай распоряжаться целыми шеренгами капитанов и лейтенантов. Ха! что это? эполеты! эполеты! отовсюду теснятся эполеты! Передавайте по кругу графины; рад вас видеть; наливайте, месье. Как-то странно это, когда чернокожий мальчик угощает у себя белых людей с золотыми кружевами на сюртуках! – Месье, не случалось ли вам видеть некоего Пипа? – маленького негритёнка, рост пять футов, вид подлый и трусливый! Выпрыгнул, понимаете, однажды из вельбота; не видали? Нет? Ну что же, тогда налейте ещё, капитаны, и выпьем: позор всем трусам! Я не называю имён. Позор им! Положить ногу на стол – и позор всем трусам. Тс-с, там наверху я слышу удары кости о доски. О мой господин! Как тяжело мне, когда ты надо мной ступаешь! Но я останусь здесь, даже если эта корма врежется в скалы и устрицы проникнут внутрь, чтобы составить мне компанию.

И вот теперь, когда в назначенное время и в назначенном месте после такого продолжительного плавания Ахав, обойдя все прочие промысловые районы, казалось, загнал своего заклятого врага в океанский угол, чтобы здесь поразить его ударом наверняка; теперь, когда он находился почти на той же широте и долготе, где была нанесена ему мучительная рана; теперь, когда им повстречался корабль, на котором вот только накануне видели Моби Дика; теперь, когда все его встречи с другими судами согласно, хотя и по-разному, говорили о том дьявольском безразличии, с каким Белый Кит расправлялся с ловцами, и повинными и неповинными в злом против него умысле, – вот теперь в глазах старого капитана затаилось нечто непереносимое для слабодушного взора. Как незаходящая Полярная звезда всю бесконечную арктическую шестимесячную ночь глядит вниз, не отводя своего пронзительного, ровного, срединного взгляда, так и замысел Ахава светился теперь над вечной полночью угрюмой команды. Он подавлял людей, так что все их предчувствия, опасения, сомнения и страхи норовили поглубже упрятаться у них в душе и не прорасти наружу ни единым побегом, ни единым листком.

В это предгрозовое время исчезло на борту всякое веселье – искреннее и показное. Стабб уже больше не стремился вызывать улыбки, а Старбек их гасить. Радость и горе, надежды и страхи – всё словно смолото было в тончайшую пыль и замешано в затвердевший раствор, на котором держалась железная душа Ахава. Люди безмолвно, точно автоматы, двигались по палубе, постоянно ощущая на себе деспотичное око старого капитана.

Но если бы вы пристальнее пригляделись к нему в сокровенные часы его одиночества, когда, как думал он, только одни глаза были устремлены на него, вы бы увидели тогда, что подобно тому как взор Ахава устрашал его команду, так таинственный взор парса устрашал Ахава; или во всяком случае как-то странно по временам на него воздействовал. Неуловимая, всё возрастающая загадочность облачала теперь тощего Федаллу; его с ног до головы била беспрерывная дрожь, так что люди стали поглядывать на него в недоумении, будто сами уже не знали, смертное ли он создание или трепещущая тень, отброшенная на корабль неким невидимым существом. А тень эта присутствовала на палубе постоянно. Ибо даже ночью никто никогда не видел, чтобы Федалла задремал или спустился в кубрик. Он мог неподвижно стоять целыми часами, но никогда не садился и не ложился; и его блёклые, удивительные глаза ясно говорили – мы, двое стражей, никогда не отдыхаем.

В какое бы время дня или ночи не выходили моряки наверх, Ахав неизменно был там, либо стоя у своего поворотного отверстия, либо шагая по палубе между двумя недвижными пределами – грот-мачтой и бизанью; иногда его можно было видеть в дверях каюты; он стоял, выдвинув вперёд свою живую ногу, точно собирался шагнуть; его шляпа с опущенными полями тяжело давила, надвинутая на самые глаза; так что, как бы неподвижно он ни стоял и как бы ни возрастало число дней и ночей, в которые он не подходил к своей койке, всё равно никто никогда не мог с уверенностью сказать, закрыты ли у него под шляпой глаза или же он по-прежнему пристально следит за командой; а он мог простоять так и час, и два, и ночная влага жемчужинами собиралась в каменных складках его одежды. Ночь увлажняла его плащ и шляпу, дневное солнце высушивало их; и вот уже много дней и ночей не спускался он вниз, посылая к себе в каюту, всякий раз как ему что-нибудь оттуда понадобится.

Он ел под открытым небом, то есть завтракал и обедал, потому что к ужину он не притрагивался; не подстригал свою чёрную бороду, которая росла, вся спутавшись, напоминая корявые корни поваленных ветром деревьев, когда те ещё продолжают пускать ростки у своего оголённого основания, хотя зелёные их вершины уже погибли. Но несмотря на то, что вся его жизнь стала теперь одной непрерывной вахтой на палубе; и несмотря на то, что и парс стоял свою зловещую вахту с такой же неотступностью, как и он; всё-таки они почти не разговаривали друг с другом, разве только изредка, когда какая-нибудь насущная мелочь делала это необходимым. Казалось, всесильные чары связывали этих двух людей; но с виду, в глазах охваченной страхом команды они были, точно два полюса, далеки друг от друга. Если днём они ещё иной раз и обменивались словом, то по ночам оба были немы, не вступая даже в мимолётное словесное общение. По нескольку часов простаивали они так в свете звёзд, не окликнув один другого, – Ахав в дверях своей каюты, парс у грот-мачты; но при этом они не отрываясь смотрели друг на друга, словно Ахав видел в парсе свою отброшенную вперёд тень, а парс в Ахаве – своё утраченное естество.

Но несмотря ни на что, всё-таки именно Ахав – каким он денно и нощно, ежечасно, ежесекундно являл себя перед своими подчинёнными – был самовластным господином, а парс – его рабом. И в то же время оба они были точно запряжены в одном ярме, погоняемые невидимым тираном, – тощая тень бок о бок с крепкой мачтой. Ибо что бы там ни напоминал собой парс, твёрдый Ахав был весь как высокая грот-мачта корабля.

При первом же тусклом проблеске зари раздавался с юта его железный голос: «Дозорных на мачты!» – и весь день до самого вечера, до наступления темноты, каждый час вслед за боем склянок слышался всё тот же голос: «Эй, что видно там, наверху? – Следите зорче!»

Так прошло дня три или четыре после встречи с потерявшей детей «Рахилью», но ни одного фонтана не было ещё замечено на горизонте; безумный старик начал испытывать недоверие к своей команде, он сомневался чуть ли не во всех, кроме язычников гарпунёров; он допускал даже, что Стабб и Фласк умышленно не замечают то, чего он с таким нетерпением дожидался. Но каковы бы ни были его подозрения, он предусмотрительно воздерживался выражать их словами, даже если поступки и выдавали его недоверие.