— Стало быть, его избили…

— Да. Но не до беспомощного состояния!

— …но не до беспомощного… дотащился до машины, посидел какое-то время там…

— Верно!

— …поплелся в башню и там повесился. Почему?

— Это уже ваша проблема, господин комиссар, — сказал доктор Петер. — Я попросил немедленно прислать сюда на вертолете профессора Мокри из франкфуртского университета, чтобы он подтвердил мои выводы. Он должен прибыть с минуты на минуту. Поверьте, это не было убийство. Что это у вас?

— Два конверта. Так, ничего особенного. Не могли бы вы сделать мне одолжение?

— Охотно.

— Если ваше мнение и мнение профессора Мокри совпадут, я дам разрешение на похороны. Вы положите труп в цинковый гроб. Не могли бы вы положить туда же оба эти конверта?

— Как вам угодно.

Харденберг посмотрел на мертвого.

— Я знал его маленьким мальчиком. Если это было самоубийство, почему он это сделал?

— Это, — сказал доктор Петер, — уже другой вопрос.

Харденберг покинул подвал.

В холле гостиницы он увидел толстого редактора. Лазарус махнул ему рукой. Харденберг подошел к нему.

— Я полагаю, сейчас вы пойдете к себе в комнату и начнете читать рукопись?

— Да, я так и хотел.

— Я думаю, что в таком случае у нас завтра вечером будет полная ясность. Скажите, господин комиссар, вы ведь обыскали карманы покойного?

— Разумеется.

— Нашли что-нибудь?

— Немного.

— Среди того, что вы нашли, была ли олива?

— С чего вы взяли, что она должна там быть?

— Когда вы прочтете рукопись, поймете, откуда мой вопрос. Значит, у него в кармане была олива?

— Да, старая, засохшая.

— А где она?

— В моем номере.

Пауль Роберт Вильгельм Лазарус тихо сказал:

— Не могли бы вы отдать ее мне, если она вам больше не нужна?

— Зачем она вам?

— Просто так, — ответил, краснея, жирный, неуклюжий человек, — просто так.

10 января 1962 года, приблизительно в 10 часов утра, двое мужчин шагают, утопая по колено в снегу, вверх по лесистому склону горы недалеко от городка Фридхайм. Дороги выше интерната еще не были расчищены и поэтому непроходимы и для саней. Единственной возможностью добраться до цели для обоих путников, комиссара Харденберга и редактора Лазаруса был весьма нелегкий путь пешком.

Неуклюжий Лазарус постоянно спотыкался и скользил. Его лицо было красно, как у рака, пот капал со лба, хотя все еще шел крупными хлопьями снег и все еще стоял собачий холод. Потел и Харденберг. Каждый шаг в этом чудовищном снежном море давался с большим усилием, и комиссар не без злой иронии думал о том, что тех людей, которым они хотели нанести визит, возможно, вообще нет дома. Попытка связаться с ними по телефону была безуспешной, потому что снегопад нарушил телефонную связь.

— Я… мне нужно присесть и передохнуть. Мое сердце не выдерживает, — сказал Лазарус.

Большой ком снега упал с ветки ему на шляпу. У него был забавный вид: укутанный, в сапогах, потеющий и запыхавшийся. Он механически опустил руку в карман и сунул без разбору в рот несколько таблеток.

— Последняя глава, — медленно произнес Харденберг.

Они присели рядышком и уставились взглядом в мельтешение снежинок. Вдруг они вздрогнули — в ста метрах от них со звуком, сравнимым разве что со взрывом бомбы, сломалось почти в самом низу вековое дерево. Падая, оно зацепилось за ветви других деревьев и косо зависло.

Когда дерево сломалось, Лазарус вскочил и громко вскрикнул. Потом снова сел рядом с комиссаром. Он был смущен.

— Я прошу прощения, господин Харденберг… Я… я страшно пуглив.

— И я. Но у меня более медленная реакция.

— Почему это произошло?

— Трудно объяснить точно, но однажды я уже видел нечто подобное. На войне. В России. И там однажды вдруг свалилось дерево. Мы осмотрели его. И обнаружили, что его ствол изгрыз бобер.

— Бобер?

— Да. Видно, он давно грыз его. Укус, еще укус и еще. Еще один кусочек коры, еще кусочек древесины. Дерево еще пока могло выдержать это. В одиночку бобер не смог бы его погубить! Но тут подоспел снег, гигантский снежный груз. Это было дереву уже не по силам. Что с вами?

Лазарус вытер лицо носовым платком.

— Ничего, — ответил он. — Просто мне вдруг подумалось, как схожи порой деревья и люди.

— Да, — сказал Харденберг, — только то, что мучает человека, что грызет его, подтачивает изнутри и обрекает на падение, это не бобер.

Дверь виллы открылась. Появился слуга в полосатом жилете. Его лицо было бледно, а на нем застыло выражение высокомерия.

— Добрый день, господа. Что вы желаете?

Харденберг назвал свою фамилию, фамилию своего спутника и достал из кармана служебный жетон.

— Уголовная полиция. Господин Лорд дома?

— Да, сударь.

— Его жена тоже?

— Да, тоже…

— Доложите о нас.

— По какому делу…

— Я не собираюсь разговаривать с вами, — сказал Харденберг, делая шаг вперед (одновременно господин Лео отступил шаг назад). — Пока не собираюсь. Позже мы с вами побеседуем, и не раз. А сейчас я желаю поговорить с господином и госпожой Лорд. И не ваше дело, что я собираюсь с ними обсуждать.

— Пардон, пожалуйста.

В этот момент в холл вошел Манфред Лорд. На нем были серый костюм и белая рубашка с черным галстуком. Он остановился прямо под картиной Рубенса с изображением пышнотелой светловолосой женщины, моющей ноги. Комиссару вспомнилось, о чем он читал последней ночью, а Манфред Лорд с улыбкой спросил:

— Что там такое, Лео?

— Господа из уголовной полиции, милостивый государь.

— Уголовная полиция?

— Так точно, пардон, пожалуйста.

Манфред Лорд подошел к пришедшим. Вынув руку из кармана, он протянул ее Харденбергу, который назвал себя, а потом, указывая на все еще не отдышавшегося Лазаруса, сказал:

— Комиссар Лазарус, мой ассистент.

— Добро пожаловать, господа, — сказал Манфред Лорд. Выглядел он великолепно. Вот только левое веко иногда нервно подергивалось, что заметил Харденберг. «Он боится», — подумал комиссар.

— По какому поводу, господа?

— По поводу смерти школьника Оливера Мансфельда. Вероятно, вы уже слышали, что…