Анна Иоанновна бродила по садам и огородам Петергофа, плотно сцепив пальцы рук, сумрачная и задумчивая. Утешала ее только благополучная беременность племянницы. Было еще неясно, как протекут роды у Анны Леопольдовны, с ее бедрами неокрешпей девочки, и кто у нее родится — мальчик или девочка, царь или царица…

Бирон вышагивал рядом с императрицей, голенастый, в чулках нежно-сиреневых, стучал ногтем полированным по табакерке с алмазами. Жаркий ветер трепал букли его парика, разметывая парижскую дорогую пудру голубого жемчужного оттенка.

— Анхен, — спрашивал он, — отчего ты потеряла бодрость? Болезнь твоя есть только казус организма здорового.

— Ох, молчи, друг! — отвечала Анна Иоанновна, тяжело шагая меж грядок. — Не за себя я печалюсь — за тебя тревожусь. Умри я сейчас, и… что будет с тобою и детьми нашими? Ведь русские тебя, драгоценного моего, живо по кускам растащут.

Все десять лет была она щитом надежным, за которым герцог укрывался от гнева любого. Из-за щита этого вылетали в Россию стрелы его, разящие недругов. Близость родов Анны Леопольдовны ошеломляла Бирона: он боялся, что появление наследника престола сразу возвысит семью Брауншвейгскую, а его герцогское сияние затмится в скорби и пренебрежении. Но пока он молчал. И в руке его, сильной и мяпсой, покойно лежал пухлый локоть Анны Иоанновны, шагавшей через огороды петергофские.

Герцог любезно срывал для нее клубнику с грядок:

— Вот, Анхен, ягода… воистину достойная тебя.

Август месяц, плодоносящий и сытный, размочило вдруг дождями. Осень началась ранняя. Сады пригородные стояли в воде, шумные ливни поливали землю и море, запропал в туманах сырых Кронштадт, и Анна Иоанновна заторопилась в столицу.

— Хочу во дворец свой, — говорила. — Дома и солома едома, да и племянница вот-вот разродится. Присмотр бабий нужен…

В этом году, по совету Миниха, чтобы финансы поправить, она разрешила офицерам, кои двадцать лет отслужили, в деревни ехать. Будто из худого мешка посыпались в Военную коллегию рапорты об абшиде. У иных офицеров и деревень не было, а все равно — рвались со службы. Оттого это так, что слишком уж тяжела была служба. Иные дворяне, крепостных не имея, согласны были, как мужики, на себе землю пахать — только бы укрыться подалее от столицы, где гнет становился уже невыносим.

Анна Иоанновна спохватилась:

— Не давать абшидов более! Безобразники эки… Я думала, они с радостью мне служат. Я же из своих ручек венгерским их потчевала. А у них одно на уме — удрать от меня подалее.

Вокруг Петербурга усиленно строились слободы полковые, которым суждено потом превратиться в целые районы города. Строили их солдаты, кладка была вековечная, казармы обширны, так что в дурную погоду весь полк сразу под одну крышу собирался. При дворе беспокойство было большое, ибо Швеция не унялась.

Близилась война новая, а побеждать шведов Россия лишь на сухопутье была способна — флот уже догнил и развалился…

— Анхен, Анхен, — страдал Бирон, — только бы поскорей закончился этот проклятый — сороковой год, который по-дурацки делится на числа четные… Зато в сорок первом мы заживем!

А скоро в Петербург приехал Алексей Петрович БестужевРюмин и прямо с дороги завернул карету к дому герцога.

— Пусть он войдет, — сказал Бирон, доставая камень.

Вошел тот, веселый, сытый, крупный, нахальный.

— Садись, — сказал ему герцог, камень держа.

Тот сел, выжидая милостей и подарков.

Бирон размахнулся — ударил его камнем в лицо.

— Это не со зла, — сообщил он Бестужеву. — Это я забыл сделать с Волынским, так теперь заранее тебя предупреждаю…

Окровавленным ртом Бестужев отвечал ему:

— Благодетель мой… Друзья ведь мы, с юности близки были! Я ведь понимаю, что от добра вы столь усердны ко мне…

Сплюнул кровь и снова сел, выжидая подачек.

— Чего ты тут расселся? — спросил его герцог. — Ступай вон, невежа… Скоро ты пригодишься мне на более важное. Я тебя на место Волынского дрессировать стану… оцени!

На берегу Мойки стояла карета, где Бестужева поджидала жена его, Альма фон Бетгингер, и по-немецки уже болтала с красивыми адъютантами Курляндского герцога.

— Поехали! — сказал Бестужев, садясь с ней рядом.

Карета тронулась. Бестужев дал жене кулаком в ухо.

— Ссссука гамбургская, — сказал ей с ненавистью…

Альма фон Бетгингер изловчилась ударить его ногой в лицо. Карета уже катилась по Невскому, и от драки ее бултыхало из стороны в сторону, хотя мостовая была ровной, как доска. Но драки никто не видел и не слышал. Супруги возились внутри кареты молча, а шторы на окнах были опущены…

— Тпррру-у, — сказал лошадям кучер. — Приехали!

Бестужев-Рюмин сколачивал карьеру, как сколачивают корабли, чтобы плыть очень далеко. Он всю жизнь верно служил лишь тому, кто услуги его оплачивал.

Такой-то подлец и надобен Бирону!

* * *

Дожди шумели в листве Летнего сада, воды бежали по канавам, низвергаясь в Фонтанку. Остерман и Бестужев-Рюмин играли в карты с императрицей. Анна Иоанновна слушала, как стучит по крыше дождь, ежилась в душегрее, сдавая карты рассеянно.

— Петрович, — сказала она Бестужеву-Рюмину, — распотешь меня анекдотцем заграничным. Да чтобы посмешнее!

— Отчего же и нет, великая государыня? Пожалуйста…

И вдруг императрица провела по глазам ладонью:

— Да что со мною такое, господи? Почудилось мне, будто я с Волынским опять сижу… И хотя ты, Бестужев, тоже Петрович по батюшке, но я не тебя, а его позвала!

Остерман захихикал дробненько:

— Ваше величество, с того света не вернется охальник.

Захохотал и Бестужев:

— Не прибежит от Сампсония с головою, под локтем зажатой!

Анна Иоанновна отбросила от себя карты:

— Как все красно в глазах… будто кровью облито.

Кабинет-министры утешали ее:

— Галлюцинации вредные бывают с каждым, но предчувствия тут не должно быть, ибо сие вне пределов божиего откровения…

— Нет, нет! — говорила Анна Иоанновна. — Я же не слепая, я видела кровь на картах… ой, как страшно мне и тоскливо.

Шумели дожди. Легкой поступью вошел в залу Бирон, велел затеплить побольше свечей. Императрицу он нежно гладил по руке:

— Не верьте галлюцинациям. Просто у вашего величества случился маленький прилив крови к голове… Пойдемте, я провожу вас до опочивальни…

12 августа дворец Летний среди ночи осветился огнями. Анна Леопольдовна родила для русского престола наследника, которого нарекли — в честь прадеда — Иоанном, а по отцу Брауншвейгскому принцу Антону Ульриху дали ему русское отчество — Антонович.