Отсутствие в обществе (и тем более у властей) сколько-нибудь авторитетной позиции в отношении советского времени или в более концентрированном виде – оценки сталинского режима, террора, массовых репрессий, бесправия и нищеты основной массы людей – отражается и в практике преподавания и обучения в школе, и, соответственно, на характере социализации молодых поколений. В принципе, все равно, каким авторитетом она могла бы быть выражена: культурным, моральным, религиозным, – важна лишь определенность в суждениях и квалификации событий советского (в особенности, ленинского и сталинского) периода, образующая силовое поле публичного пространства. Но его нет, и это результат вполне направленных усилий пропагандистского аппарата нынешнего режима. Нельзя сказать, что здесь царит полное неведение. Как раз наоборот. Как мы видели, абсолютное большинство россиян что-то знает об этом времени, хотя фон и контекст интерпретации событий противоречив, сохраняется двусмысленность или двойственность оценок, поскольку действуют одновременно разные источники знания, обусловленные интересами власти, поддержания статус-кво политической системы, силовых институтов, церкви.

Дело, собственно говоря, не в неясности содержания или смысла событий (постоянный рефрен: «мы пока еще не знаем всей правды о сталинском времени, о репрессиях и т. п.»), а в том, что в строгом смысле люди и не хотят знать, поскольку они оказываются в ситуации квазиморальной сшибки. Подспудно люди чувствуют, что здесь должна быть моральная оценка, но ее нет, поэтому их индивидуальные позиции сталкиваются с как бы однозначно коллективно выраженным пониманием событий того времени («Надо понимать: такое было время!», «Нельзя судить о том, что тогда было, исходя из нынешних представлений!»). Модальность псевдообъективной точки зрения, подспудно идентифицируемой опрошенными с коллективной позицией, а по существу – с идеологической версией властей и официоза, стерилизует значимость собственного отношения к преступлениям власти, блокирует понимание истории, ее моральную оценку, как и оценку настоящего, недавних преступлений нынешней и ушедшей власти.

Кроме того, крайне важно, что даже за негромким признанием политики Сталина, советского руководства преступной не следует никаких практических шагов по реабилитации пострадавших, с одной стороны, и изменению положения дел, привлечению виновных к ответственности, компенсации за причиненный ущерб, возвращения реквизированного имущества – с другой. Общественное мнение, во всяком случае практически, не знает реальных шагов по признанию ответственности за преступления власти в советское и постсоветское время. Льготы жертвам репрессий настолько мизерны, что о них практически почти никто не слышал и не учитывает в оценке действий властей.

Значимость конструкций истории (времени и пространства) заключается не только в резко выраженной идеологии «исключительности» народа, государства и вместе с тем отдельного человека, принадлежащего к этой большой общности, но и в том, что она включает гораздо более мощный ресурс косвенно связанных с этим понятий и представлений – подчинения, власти, страха, превосходства над другими, снятия ограниченности и жалкости частного существования. Последние более важны, поскольку именно они задают порядок и характер отношений индивида, группы с институтами и коллективным поведением. Суть этих отношений – обесценивание всего индивидуального, включая ценность отдельной жизни или значение субъективности, установление насилия как кода социальности, дискредитация значимости любых автономных институтов, придание всему строю жизни впечатления безнадежной безальтернативности. Однако было бы слишком простым объяснение девальвации частного существования через бытовой или повседневный постлагерный цинизм и общее снижение нравов и гуманистических значений. Как мне представляется, мы имеем дело с эффектом длительной сакрализации государств – сакрализации в старом значении этого слова как объекта священного и проклятого.

Иррациональный характер сферы власти защищает ее от прагматического отношения и критики. Брюзжание и диффузное недовольство властью, которое раз за разом выражает от 20 до 25 % населения, является лишь фактором стабильности системы, поскольку отводит раздражение в безопасные формы эмоциональной разрядки («разговоры на московских кухнях»). Критика такого рода не касается сущностной стороны значений власти, а лишь указывает на несоответствие эмпирических проявлений власти ее традиционным для населения или стертым, непроявленным, давно забытым людьми смыслам.

Выводы

Подводя итог рассмотрению параметров массового временного сознания в постсоветской России, можно сделать несколько заключений.

1. Российское общество находится в промежуточном состоянии перехода от самых ранних фаз частичной или односторонней модернизации к более сложному и дифференцированному социуму. Такой процесс перехода нельзя считать предрешенным и детерминированным, поскольку мощным препятствием на этом пути оказываются консервативные политические институты и сам «советский человек», адаптировавшийся к подобному существованию и идентифицирующийся с данными институтами, сопротивляющийся любым переменам, боящийся нового, неизвестного и своеобразного.

2. Временные горизонты большинства населения ограничены имеющимися средствами планирования будущего и механизмами удержания прошлого: если подавляющая часть населения не в состоянии рассчитывать свои действия на срок более года (действующие институты не гарантируют правил и норм, позволяющих аккумулировать ресурсы для более долгосрочного действия), то обратная проекция времени в прошлое не позволяет удерживать в массовой памяти события более двух-трех лет (далее они подвергаются эрозии и забываются, то есть теряют свое ценностное значение и вытесняются).

3. Организованной структурой событий прошлого обладают лишь формальные государственные репродуктивные институты (прежде всего массового среднего образования, затем – пропаганды), адаптирующие доминантную схему «истории великой державы» к актуальным интересам политики и удержания власти действующей группировкой. Базовая конструкция истории в этом плане представляет собой легенду власти, предназначенную главным образом для легитимации господства и поддержания опорных консервативных институтов, блокирующих потенциал структурно-функциональной дифференциации общества. Все усилия тех, от кого зависит массовое сознание прошлого, направлены на подавление памяти о прошлом и тем самым на нейтрализацию комплексности или сложности социально-культурных представлений об обществе, ресурсах его развития (специализация функций, расширение смыслового потенциала возможных социальных взаимодействий), на устранение идеи другого будущего помимо нынешнего «и так далее». Другими словами, постоянная «борьба с фальсификациями истории» нацелена на подавление возможностей модернизации страны, последовательную девальвацию и без того очень слабого или ограниченного ценностного потенциала системы, на деморализацию общества. В массовом сознании «упаковка» прошлого подчинена стратегии пассивной и вынужденной адаптации к репрессивному государству и внешним переменам.

4. Поколенческая память, основанная на непосредственных личностных связях и механизмах репродукции социального опыта, не в состоянии обеспечить воспроизводство групповых достижений по рационализации прошлого и его этической или ценностной проработке. Межпоколенческие связи обрываются, не будучи поддержанными механизмами публичной интерпретации и генерализации опыта. Поэтому прошлое быстро забывается. Академическая наука, несмотря на свои несомненные достижения, изолирована от публичной сферы, в которой только и возможна значимая и продуктивная интеллектуальная, моральная рефлексия и проработка происходящего, замкнута в своем особом и довольно стерильном мире. Возможности ее влияния на общество парализованы или даже обрезаны клановыми интересами власти, заботливо поддерживающей дух оппортунизма среди ученых.