как мужик этот тяжело поднимается по лесенке и ступени под ним скрипят. Войдя в палату, мужик губы выпятил несообразно в рыжей бородёнке и оборотился к иконам. Закрестился часто-часто — рука так и летала ото лба к плечам, тыкалась в серый армяк.

Воевода, сидя на лавке подле дышавшей жаром печи, смотрел, выжидая.

Странник к иконам шагнул, поднял руку и заскользил пальцами по окладам. Забормотал невнятное, забулькал горлом. И вдруг явственно воевода разобрал в этом бормотании:

— Увидел, — сказал мужик, — увидел… Скорбь великая, мука мученическая…

Воевода с лавки начал привставать, и тут мужик к нему оборотился.

— Не седлай коня, — сказал твёрдо, как ежели бы и не он минуту назад бормотал косноязычное… — Иконы плачут…

Из-под косматых бровей вынырнули даже до странного белые, без зрачков, глаза и упёрлись в воеводу. Прижали к лавке. И в другой раз странник сказал:

— Не седлай коня!

И тут воевода увидел лапти мужика, крепко стоявшие на жёлтых промытых половицах. Лапти были липовые, ловкие, недавно надёванные. И мысль неожиданно поразила воеводу: «Так он же из Ельца идёт. Как же лапти-то не истоптал?» И воевода, поднимая взгляд от лаптей, оглядел порты мужика, армяк. «Непогодь на дворе, грязи великие, — подумал оторопело, — а на нём ни пятнышка, ни пылинки… Как это может быть?»

Сорвался с лавки, крикнул:

— Вон! Вон!

Застучал каблуками в пол:

— Вон!

Мужика холопы подхватили под руки, поволокли. А воевода всё стучал каблуками в разгорающемся гневе. Наконец рухнул на лавку.

Тогда же он понял: напугал его царь Борис, и напугал слабостью своей, сомнениями. Понял и другое: кто-то на Москве — и, видать, не из трусливых — мужика этого, якобы странника из Ельца, к нему, воеводе Басманову, подослал с предупреждением.

Воевода завозился в возке. Никак не мог найти покойного места. За слюдяным оконцем уже стояла чернота, а дождь всё сёк и сёк в кожаный верх. И вдруг в шуме ветра и дробных звуках дождя воевода разобрал торопливые шаги, в оконце ударил пляшущий свет факела, и чья-то рука зашарила по возку, отыскивая дверцу. Дёрнула. Дверца отворилась.

— Воевода, — сказал голос из темноты, — вор Чернигов взял.

— Как? — вскричал воевода. — Как взял?

И полез из возка. Хватался рукой за ремень над дверцей и, не находя его, опять хватался:

Так же, словно колом по голове, ударили князя Татева слова стрельца Федьки Ярицы. Князь вылез из порохового погреба, где осматривал боевой припас, и увидел: посреди крепостного двора плотная толпа стрельцов, на телеге в рост торчит Федька Ярица. Длинный непомерно, с угластыми плечами и башкой котлом.

— Стрельцы! — кричал он, раздувая горло. — Животы положить хотите? Казаков тьма под крепость подвалила. А за кого вам головы терять? За царя Бориса?

Борода его свирепо торчала колом.

Федьку Ярицу воевода знал. Плохой был стрелец, крикун, пьяница. Пригнали его в Чернигов после розыска по воровству Богдана Бельского в Царево-Борисовой крепости. Многих стрельцов тогда, стоявших в Царёве-Борисове, разослали по дальным рубежам. Подальше от Москвы, чтобы не болтали и не смущали московский люд. Известно, зла в стрельцах было много, и рассудили царёвы советчики — послать их подальше, там остынут, а потом видно будет. Вот и Федьку в Чернигов сунули.

— Запустошил русскую землю царь Борис-то… — раздирал рот Федька, мотал космами невесть когда стриженной головы. — В скудельницах под Москвой бессчётно костей лежит… Службой нас, стрельцов, замучил… Замордовал!

— Ах, вор! — выдохнул князь Татев и с исказившимся лицом, выхватив саблю, бросился к Федьке.

Стрельцы раздались в стороны. Князь, бешено расширив глаза, подскочил к телеге, хотел было саблей Федьку достать, но тот ногой саблю у него выбил и кинулся сверху на плечи. Ловкий был, вывертливый; и куда уж рыхлому князю с этим, из одних жил сплетённым, мужиком, было тягаться. Федька насел на него, свалил, придавил к земле. Мосластые руки стрельца потянулись к жирному горлу воеводы. Князь всё же, взъярясь, поднялся, обхватил Федьку поперёк живота и, наверное, от великой обиды, от невиданного унижения, согнул бы, но его ударили по затылку, и он повалился. Разбросал руки. Стрельцы сгрудились над ним. Федька сгоряча — грудь у него ходуном ходила — пнул воеводу в мягкий бок, плюнул.

— Пёс, — сказал, — вот пёс! — Крутнул свёрнутой шеей. — Связать его, стрельцы, да в погреб. Царевичу выдадим.

Князя — мешком — поволокли в погреб. Тут же связали второго воеводу, Шаховского, — этот и саблю выхватить не успел, — и Воронцова-Вельяминова. Всех троих заперли в погребе. Поставили стражу. Воронцов-Вельяминов, когда подступили к нему стрельцы, насмерть застрелил одного и отбивался так зло, что едва с ним справились. Выдирался из-под груды тел, его валили снова, но он опять поднимался. Федька Ярица петлёй его захлестнул, и только тогда, полузадушенного, свалили окончательно. Вот каким бесстрашным и яростным оказался дворянин.

Он же, Воронцов-Вельяминов, на другой день, не убоявшись, сказал мнимому царевичу:

— Государем тебя признать? — Выкинул вперёд руку, и все увидели сложенные в позорную фигуру три пальца. — Вот, выкуси, расстрига ты, попеныш, собака! — замотал лицом. — У-ух!..

Стоял он посреди крепостного двора с непокрытой головой, в разорванном кафтане, с голой шеей, на которой отчётливо угадывались следы верёвки, и ясно было каждому, что ежели бы не казаки, обступившие тесно, то бросился бы он к царевичу и задушил голыми руками.

У мнимого царевича багровые пятна на лице вспыхнули. И ему, знать, кровь в голову ударила. Но он сдерживал себя. Губы закусил. Видать, догадывался, что кровь не водица, прольёшь — не вернёшь, и цветы на ней растут страшные, пагубные, такие, что всем цветам цветочки, но да вот только пчёлка с них мёд не берёт.

Но Воронцов-Вельяминов тоже не от дури горячей кричал, не оттого, что голову зашибли, а так хотел и обдумал то, хотя и угадывал, чем это грозит, но всё одно на своём стоял. По-другому не мог.

— Пёс! — рвался дворянин из казачьих рук. — Придёт твой час! Слезами кровавыми заплачешь! Быть тебе, собаке, на сворке! Быть!

И такая уверенность была в его словах, такая сила, как ежели бы угадывал он будущее. Вперёд заглядывал. Да оно и впрямь сама правда говорила его изломанными в ярости губами.

А ничто так больно не бьёт, как правда.

Казаки головы опустили. Не одному, так другому в словах этих страшное объявилось, и оттого головы поникли. Знали — за воровство Москва не щадит. Это в запале, сгоряча можно, конечно, и на воеводу кинуться, вспомнив обиды, саблю поднять. Русский человек, коли шлея под хвост попадёт, многое натворить может, а когда задумается, вчерашнее, что так легко деялось, иным для него оборачивается.