– Вот вы где! – Маркиз с рюмкой ликёра в руке вышел из-за олеандров. Он был вне себя. – Мне это, в конце концов, надоело! Мой брат и его жена спорят о моем титуле так, будто я завтра наступлю на хвост василиску и разобью себе голову. Омерзительно… Я найду Анри де Мариньи или хотя бы этого писаку. Будет забавно, если с проклятием он окажется прав. Вы бы в этой вашей палате оставили в покое колонну… Стоит себе и стоит!

– Папа, – тихо сказала Эжени, – месье де Шавине хочет с вами поговорить, а я… Я ему разрешила.

Глава 3

«Жизнь» ответила на день позже, чем ожидалось, – видимо, из-за траура по Пишану. Дюфур завтракал в кофейне неподалёку от квартиры, которую снимал; через два столика от журналиста допивал свой кофе лекарского вида господин. Он читал, и в глаза журналисту бросился крупный, набранный знакомым шрифтом заголовок: «Мы НЕ боимся». К статье лепилось интервью Маршана, судя по подзаголовку, в очередной раз объяснявшего, почему строительство канала через Трансатлантидский перешеек должно быть передано в частные и честные руки.

Обладатель «Жизни» поймал заинтересованный взгляд, аккуратно сложил газету и через гарсона передал Полю.

– Впрочем, – завязал он разговор, – если вы не видели вторничный «Бинокль», то вряд ли поймёте, что к чему.

Поль слегка развёл руками, давая понять, что не довелось. Господин, спросив ещё кофе, пересел к обретённому собеседнику. Он в самом деле был врачом, придерживался самых радикальных взглядов и очень хотел поговорить. Узнав немного о бароне Пардоне и много о правительстве, обеих палатах и муравьином спирте, Дюфур сунул в карман визитную карточку с эмблемой госпиталя Святого Варфоломея и откланялся. По дороге в редакцию ему попался торговавший «Оракулом» мальчишка, из чьих выкриков следовало, что «Оракул» предрекал врагам покойного императора страшные беды ещё зимой.

В редакции было тихо и суетливо. Поль понял, что приехал патрон, ещё до того, как папаша Леру, красноречиво скосив глаза в сторону коридора, прошептал:

– У себя… Дважды спрашивали про месье.

– Спасибо.

– Рад служить месье… Вы так верно написали про этих ящериц! Мадам Леру одну такую видела. Ещё в прошлую субботу, а ребёночек-то и умер. Мадам Леру сразу всё поняла…

Мадам Леру была повитухой. Она всегда всё понимала и предвидела. После того, как оно случалось.

– Значит, уже в прошлую субботу?

– Месье Дюфур не пришёл?! – Разогнавшийся рассыльный замер в ладони от конторки швейцара; казалось, беднягу осадили, как лошадь. – Месье, вас желают видеть…

Восседавший в клубах дыма патрон напомнил Полю ритуальные аксумские фигуры чёрного дерева, только эта «фигура» дымила, как паровоз, и обладала белоснежной шевелюрой.

– Хорошая работа, – при желании патрон мог скупить дюжину табачных фабрик, но предпочитал крепкие дешёвые папиросы, – однако, как мы видим, неоконченная.

– Ты уже читал? – Что именно, Жоли не уточнил, и Поль не преминул ввернуть:

– «Оракул» настаивает, что предсказал гибель де Гюра и Пишана ещё зимой.

– Шулерство, – патрон сунул окурок в пепельницу, и Дюфура осенило, что на ней уже лет сорок красуется бронзовый кокатрис, – но бульварщина никого не волнует. «Жизнь» имеет наглость обвинять нас в нечистоплотности, сговоре с полицией, мракобесии и невежестве. Придётся отвечать.

– Я видел статью, она не подписана. – Патрон любил военную краткость, сейчас это Поля вполне устраивало. – Я бы предложил ответ от редакции. В том духе, что барон Пардон имеет обыкновение опасаться за тех, кто может стать безвинной жертвой чужой глупости. На тех же, кто является жертвой собственной, его опасения никоим образом не распространяются. Впрочем, барон не откажется для общего развития узнать имена некоторых из этих господ и засвидетельствовать им своё почтение.

– «Чужой глупости», – с расстановкой повторил патрон, – и добавьте «корыстолюбия».

– Ниже поставим завершающий алможедский фельетон. – Жоли уже считал вопрос решённым. – Неплохо бы тебе убить в нем гепарда. Выстрелом в глаз.

– Бабуина. – Дюфур последовал примеру начальства и закурил. – Наглого краснозадого бабуина, швырявшего в нас со скалы всяческой дрянью и полагавшего себя неуязвимым. Это не будет ни намёком, ни ложью, обычная путевая зарисовка. Бабуина в отличие от гепарда я действительно застрелил. Правда, Мариньи застрелил пятерых.

– Чуть не забыл. – Жоли водрузил рядом с окурками патрона окурок своей сигары. – Маркиз де Мариньи прислал на имя барона Пардона очень любезное письмо. Приглашает в воскресенье отобедать на своей городской квартире. Кажется, дело в найденном тобой капитане. Было бы неплохо взять у маркиза интервью как у правнука шуазского героя и держателя акций Трансатлантидской компании. Мариньи, насколько мне известно, в отличие от своего брата не состоит ни в какой партии, но в вопросах возвращения Иля и Австрáзии…

* * *

Эжени представляла журналистов похожими на лакеев из дома какого-нибудь нувориша – угодливо-наглыми, одетыми в приталенные чёрные фраки и лакированные ботинки и обязательно гладко выбритыми. Когда лакей самих Мариньи, распахнув дверь гостиной, доложил о месье Дюфуре, ждавшая де Шавине, и только де Шавине, девушка не поняла, о ком речь. Загорелого человека с небрежно завязанным галстуком и быстрыми глазами она видела впервые, но это ничего не означало. Маркиз мог пригласить на обед первого встречного, если тот его чем-то заинтриговал. Эжени с мамой к этому привыкли. Маркиза протянула гостю руку и приветливо улыбнулась:

– Мы рады вас видеть, месье Дюфур. Прошу вас не стесняться, у нас всё очень просто. Моя дочь Эжени.

– Я счастлив…

Вновь раздался звонок, и девушка отвернулась от загорелого Дюфура. В прихожей вновь раздались оживлённые голоса, мужские и женские. После приветствий и поцелуев заговорили о погоде и о новом летнем саде, который не закрывался до утра. Когда тема себя исчерпала, приехавший самым первым месье Дави перевёл разговор на недавнюю премьеру в Опере. Месье Дюфур беседу умело поддержал, и мама поблагодарила его улыбкой. Последним в двадцать минут седьмого явился одинокий поэт, догнавший на лестнице тётушку с кузеном Франсуа. Пришлось опять подставлять лоб для поцелуя и слушать про занятого очередным неотложным делом дядю и слёгшую с очередной же ужасной мигренью кузину Лизу. Жерома, теперь Эжени называла жениха про себя Жеромом, всё ещё не было; такое случилось впервые, и девушка не знала, что и думать.

В половине седьмого объявили, что кушать подано, пришлось вместе со всеми переходить в столовую. Эжени бездумно брала то, что ей подавали, и пыталась не коситься на часовой циферблат. Она следила за обходившими стол слугами, подававшими кушанья и наполнявшими бокалы, и ждала Жерома. Отвечала банкиру и ждала Жерома. Не