Нотка отчаяния, прозвучавшая в его голосе, насторожила Джона. Он положил ладонь на руку сына.

— Мы делаем это ради растений, а не ради короля, — сказал он. — Растения здесь самого лучшего качества, некоторые из них — редкие и ценные. Я не могу допустить, чтобы они пропали зазря. Мы работаем ради растений и Ковчега.

Джонни посмотрел на отца.

— Это растения короля. — Он сдерживал эмоции. — Мы занимаемся его садами, как и всегда. Когда-то наш долг заключался в том, чтобы сажать растения и беречь их для него. Теперь наш долг в том, чтобы спасти их для него. Когда он снова придет к власти, он сможет сидеть под вишневым деревом своего отца, сможет собирать для матери розы с ее любимого куста. Ведь его же короновали в Шотландии? Шотландцы объявили его своим королем, хотя не так давно называли его отца своим пленником, а потом передали его на верную смерть. Но Карл снова король, помазанник Божий в королевстве, которое признает его таковым.

— Но какой ценой? — пробормотал Джон. — Он согласился на все условия шотландцев и предал тех, кто годами сражался за него в шотландских горах. Твоего героя Монтроза взяли в плен и казнили, а король, обедая со своими старыми врагами-пресвитерианцами, выглянул из окна и увидел руку Монтроза, гвоздями прибитую к двери. Он ничего не сказал. Он продолжал обедать.

— Он делает то, что должен, — упрямо продолжал Джонни.

После того, как они спасли самые лучшие экземпляры и прочесали холодную почву во дворах в поисках забытых луковиц, они объявили в Вейбридже общую распродажу. Городской глашатай выкрикнул эту новость, и она быстро распространилась от одного поместья к другому, от одного коттеджа к другому, пока все в Суррее не возжелали заполучить хотя бы один цветок из королевского парка.

В субботу Джон установил прилавок перед самым входом во дворец и разрешил всем приходить со своими лопатами, выбирать и выкапывать то, что понравится. Они с Джонни потом проверяли трофеи и называли самую низкую цену на деревья, которые проносили мимо них, на маленькие горшочки с маргаритками и травами, на вьющиеся растения, содранные со стен, хвостом тянущиеся за покупателями по земле, на бесконечные алые бутоны роз.

Печально было видеть, как целый парк уходит по дороге, будто даже растения шли в ссылку. Джон пожалел, что именно такую картину он показывает сыну. Он думал, что эта работа будет для них совместным проектом, выполненным вместе, Джонни увидит собственными глазами, что сада больше нет, дворец разрушен, а король и монархия ушли навсегда. Вместо этого распродажа породила ощущение огромной потери. Многие из тех, кто пришел за растениями, останавливались у прилавка Джона, показывали ему свои приобретения и благоговейно спрашивали:

— Он ведь в самом деле любил это дерево? А вы не помните, он когда-нибудь срывал цветок с этого куста? Он трогал это?

Джон понял, что только половина посетителей пришли просто купить задешево, другая половина покупала реликвии, отдавая дань мертвому королю, сохраняя в своих садах частицу памяти о его мученическом подвиге.

Весь холодный серый день Джонни оценивал покупки, принимал деньги, отвечая на вопросы с бесконечно спокойным терпением. Но Джон, наблюдая за сыном, видел, что его голова опускается все ниже по мере того, как с неба исчезает свет.

— Ты устал, — ворчливо сказал отец в пять часов, когда зимние сумерки сомкнулись вокруг них. — И замерз. Я и сам закоченел. Пошли-ка в таверну и возьмем себе по хорошему обеду. Все равно я хотел зайти к местному золотых дел мастеру и оставить деньги у него. Не хочу держать их у себя.

Лицо Джонни было бледным.

— Конечно.

— Ты заболел? — спросил Джон.

Джонни покачал головой.

— Я устал от этого всего, — сказал он. — Я родился не для того, чтобы стать торгашом. Я это дело ненавижу. Как они все набросились на дешевое… И ведь чем мельче растеньице, тем яростнее они торгуются.

Джон с готовностью рассмеялся.

— Ты прав. Долгонько мы тут задержались. Но завтра уедем.

— А тут все снесут, и все будет так, будто здесь никогда ничего и не было, — как во сне пробормотал Джонни.

Джон завязал покрепче тесемки кошелька и сунул его в глубокий карман.

— Пошли, — бодро сказал он. — Пока мы не заночевали тут по-настоящему.

Он деловито зашагал по аллее, Джонни шел рядом с ним. К тому времени, как они увидели желтый свет из окон таверны и унюхали смесь ароматов древесного дыма из трубы и жарящегося бекона, они уже согрелись.

— Ты иди, — сказал Джон. — А я схожу положу кошелек в хранилище золотых дел мастера.

Джонни кивнул и пошел вперед. Джон стоял и смотрел, как удаляется его сын.

— Джонни! — вдруг окликнул он.

Юноша помедлил, потом обернулся, его лицо бледным пятном светилось в сумерках.

— Мы избавляемся от старья, чтобы подготовиться к новому, — сказал Джон. — Ну, вроде как крестины. А не похороны.

На следующее утро настроение было подавленное, несмотря на то что Джон изо всех сил старался изображать бодрость. Они загрузили повозку оставшимся инструментом и горшками, заполненными спасенными растениями. Потом в последний раз обошли парк, фруктовый сад и оранжерею, проверить, что еще могли просмотреть.

Розарий выглядел пустыней, изрытой ямами, как лицо любимой женщины, изуродованное шрамами. Сам абрис парка исчез, деревья, придававшие парку четко выверенную форму, были выкопаны. Решетчатые шпалеры, сломанные, когда покупатели срезали с них вьющиеся розы, валялись в грязи, как кучи вдребезги разбитых деревяшек. Лавандовые бордюры были потоптаны, кое-где не хватало кустика-другого, кое-где цветы были попросту вмяты в землю. Немногочисленные подснежники, пробивавшиеся к свету у основания стены, сломал кто-то, спешивший срезать со стены ползучий стебель. Кто-то уронил горшок, он разбился на осколки, и осколки так и остались лежать на месте, замусоривая дорожку.

Сам дворец, когда-то такой прелестный, весь из розового кирпича, с безукоризненным садом, ровными лужайками и резными, украшенными скульптурами беседками, превратился теперь в мешанину разросшихся живых изгородей и сплошной грязи. Даже лужайка для игры в шары, бывшая предметом особой гордости Джона, стала рябой от сорняков, и на увлажненных местах более глубокий зеленый цвет зимостойкого мха побеждал более бледный зеленый слабенького мятлика.

Пошел дождь, ледяная пронизывающая морось, над крышей дворца тяжело нависли свинцовые тучи. Оконные стекла либо давным-давно украли, либо разбили солдаты обеих армий, поочередно квартировавшие во дворце. Запах сырой штукатурки и гниения просачивался из разрушающегося здания во дворы.

— Поехали, — сказал Джон. — Здесь больше нечего делать.

Джонни молча кивнул и направился к повозке вслед за отцом. Он взобрался на облучок, взял в руки вожжи жеребца, который должен был стать его боевым конем, и поехал прочь от дворца, который должен был принадлежать королю. Деревья вдоль аллеи давно срубили на дрова. Они ехали мимо пней, стоявших на месте величественных деревьев, когда-то бросавших тень на дорогу.