В то лето Арбатов подсказывал Горбачеву такой выход из этого противоречия: нужно выступить с какой-нибудь крупной “односторонней” инициативой, чтобы привлечь внимание Запада. В середине сентября Добрынин порекомендовал провести “чрезвычайно” раннюю встречу с преемником Рейгана, не дожидаясь его инаугурации, назначенной на январь. 31 октября Горбачев устроил на побережье Черного моря совещание со своим ближним кругом (Яковлевым, Шеварднадзе, Добрыниным, Черняевым, Фалиным). Он собирался выступить в ООН. Там он “представит ‘наш новый образ’”. Он объявит о значительном сокращении советских вооруженных сил в одностороннем порядке. Горбачев рассказал, как совсем недавно беседовал с комсомольцами, и те спрашивали: “Зачем нам такая большая армия, Михаил Сергеевич?” Он назовет ООН инструментом нового мира. Он расскажет о роли Советского Союза в “создании нового мира” – “мы не просто призываем к нему, мы собираемся действовать”. Речь Черчилля “Железный занавес”, с которой тот выступил в 1946 году в Фултоне, штат Миссури, положила начало “холодной войне”. Предстоящее выступление Горбачева станет “анти-Фултоном – Фултоном наоборот”[1451].

Четыре дня спустя Горбачев поведал о своем замысле Политбюро. Делал он это, как подметил Черняев, “посерьезнев и явно волнуясь”. Договор по РСМД и прочее – это “шажки”. “Надо принимать крупное решение”. Летом 1987 года он провозгласил новую военную доктрину “разумной достаточности”, подразумевавшую главенство оборонительной позиции и опровергавшую западные обвинения в адрес Москвы – якобы она помышляет о наступательной войне. Однако, признавал сам Горбачев, “в ГДР мы имеем мощную ударную группировку… плюс понтонные средства”, готовые к действиям и развернутые к западу. “Когда это ‘над ними’ нависает, как они могут поверить в оборонительность нашей доктрины?!” Он уже настоятельно попросил американцев предоставить больше данных о численности их войск и военных расходах и обещал сам сделать то же самое. Но ведь если предать гласности, что “мы тратим больше США на военные нужды”, и все поймут, что “ни одно государство в мире… не расходует на это столько в расчете на душу населения”, то “все наше новое мышление и вся наша новая внешняя политика полетят к черту”.

А потому следующим шагом, продолжал Горбачев, должно стать решение о сокращении армии, вооружений и расходов на них. У кого-нибудь в Политбюро этот вопрос вызывает сомнения? Ни у кого. Высказался один только премьер-министр Рыжков (“очень напряженно”). Он заявил, что без серьезного сокращения военных расходов “ни о каком подъеме жизненного уровня не может быть и речи”. Если все в Политбюро согласны, добавил Горбачев, то “мы… выйдем на крупные решения”, и об этом он объявит в ООН. “Да, да”, – послышался хор голосов[1452].

Подготовка к выступлению Горбачева в ООН проходила в лихорадочной обстановке, и это еще мягко сказано. Дело в том, что со всех сторон на него давили неотложные вопросы внутренней политики, да еще с визитами в Москву приезжали Коль, Миттеран и другие лидеры. К тому же, самому Горбачеву перед поездкой в Нью-Йорк предстояло слетать в Индию. 27 ноября, через неделю после возвращения из Индии, когда до отлета в Нью-Йорк оставалась всего неделя, Горбачев все еще трудился над проектом речи в ООН. Он диктовал и передиктовывал ее трижды, в последний раз – уже в самолете, летевшем в Нью-Йорк. Он вознамерился ни больше ни меньше как “дать общую картину современных процессов – как мы ее себе представляем”. Кроме того, он надеялся получить положительный международный отклик, предложить “ответ на озабоченности, существующие в мире”, рассеять недоверие к Советскому Союзу. Поставленная задача потребовала бы максимального “самоограничения”. Сев в самолет, Горбачев “решительно отключился от всех внешних раздражителей”[1453].

6 декабря в Нью-Йорке Горбачева ожидали не только выступление в Генеральной Ассамблее ООН и встреча с президентом и вице-президентом США, но и повторение (в местном варианте) прошлогоднего вашингтонского балагана. После короткой речи в аэропорту имени Кеннеди Горбачев помчался в советскую миссию на Манхэттене на черном лимузине ЗИЛ, с кортежем из сорока автомобилей, и преодолел это расстояние всего за двадцать пять минут: для прочего транспорта шоссе были закрыты. Сотни полицейских оцепили 67-ю улицу в Ист-Сайде, где находилось здание миссии. Позднее, когда горбачевский конвой из лимузинов и синих полицейских мотоциклов катил по Бродвею мимо ликующих толп, Горбачев устроил показательное общение с народом перед театром “Зимний сад”, где шел мюзикл “Кошки”, а потом еще раз – перед магазином “Блумингдейлс” на углу Третьей авеню и 59-й улицы. Генеральный секретарь ООН Хавьер Перес де Куэльяр устроил пышный прием (каких не устраивал в честь лидеров других государств во время заседаний Генеральной Ассамблеи) и великолепный обед (на который, по словам Эсте Лаудер, основательницы косметической компании, явились “все люди, правившие страной и Нью-Йорком”) в своей резиденции Саттон-плейс. А всеведущего Дональда Трампа одурачил “двойник” Горбачева, поприветствовавший его в небоскребе Трамп-тауэр, куда супруги Горбачевы собирались, но так и не заехали.

На Манхэттене произошло и кое-что еще: первые леди наконец-то заключили мир. То, что между ними произошла “разрядка”, бросилось в глаза на роскошном обеде, который госпожа Перес де Куэльяр устроила для гостей после выступления Горбачева в ООН. Они улыбались друг другу, держались за руки. “Что-то явно переменилось”, – вспоминала госпожа Рейган. Госпожа Горбачева даже признала, что в СССР следовало бы кое-что изменить в сфере ухода за детьми: лучше было бы, если бы первые годы жизни малыши могли провести дома, вместе с матерями. Раиса “говорила, но не поучала”. Она сказала, что будет скучать по Нэнси и ее мужу. Обе женщины обменялись приглашениями каждая в свою страну. “Хотите верьте, хотите нет, но я говорила искренне”, – вспоминала госпожа Рейган, которая вдруг догадалась, почему между ними возникли “сложные” отношения: “Мы обе были страшно застенчивы”[1454]. Много лет спустя Горбачев, отвечая на вопрос, так ли это, ответил: “Думаю, это так”[1455].

Самым главным событием стало, конечно, само выступление в ООН. Вот как вспоминал об этом сам Горбачев: “Волнуюсь. Начинаю речь замедленно, иногда запинаюсь. Однако постепенно чувствую растущий контакт с залом. Ощущаю как бы кожей, что мои слова доходят, мысли воспринимаются. Становлюсь увереннее и, видимо, красноречивее. Бурные, долгие аплодисменты по окончании речи – вроде бы не просто дань вежливости”[1456].