– Это новое лицо, – объяснил Синицын, – приглашено мною и есть мой искреннейший приятель, хотя и не наш брат военный, и при В[ладимире] П[етровиче] можно нам беседовать нараспашку. К тому же ведь и он немножко военный, – продолжал мой добрейший Афанасий Иванович, похихикивая по своему обыкновению, – он служит в Военном министерстве и может носить, когда хочет, и носит, когда бывает на службе, военный мундир, со шпорами даже.

– О, моя воинственность, – засмеялся я, – мне клином пришлась с первого раза, как только я в прошлом году в марте месяце в нее облекся[128]. За тем вся моя воинская сбруя покоится у швейцара Военного министерства, и я в нее наряжаюсь исключительно только на службе в дни наших заседаний.

В это время лакей Синицына, в денщичьей форме Конногвардейского полка, состоявшей в то время из синего вицмундира[129] с серыми рейтузами, украшенными красными лампасами, но в белых бумажных перчатках, подавал нам чай на довольно большом серебряном подносе во вкусе рококо, с такою же сахарницею и сухарницею.

– Какой же ты, посмотрю я, аристократ-сибарит, – улыбался Юрьев, принимая и ставя на стол, покрытый ковровою салфеткою, свой стакан чая. – Какое это все у него историческое серебро! Вот увидела бы бабушка Елизавета Алексеевна, тотчас поставила бы тебя нам с Мишею в образец порядочности, любви к комфорту и уменья уважать преданья старины глубокой. А мы, правда, порядком и строгостью быта нашего с кузеном не отличаемся.

– Ну еще ты, Николай Дмитриевич, – заметил Синицын, – так себе не совсем беспорядочный человек, по крайней мере, ежели не бережлив со своими вещами, то не портишь чужих, а уж Майошка просто бедовый. Был у меня это он как-то раз осенью, да вот именно когда он с вами, В[ладимир] П[етрович], повстречался на лестнице у самых почти моих дверей и чуть не сбил вас с ног. Приехал ко мне он в ту пору с уплатою каких-то ста рублей, которые когда-то в школе я одолжил Курку[130]. А Майошка вздумал принимать на свою шею некоторые из долгов нашего длинноносого князька. Так, право, хоть я и не транжир, а охотно забыл бы об этих деньгах, лишь бы Майошка не проказил у меня так, как он тогда тут развозился, приводя у меня весь мой мобилье[131] в содом и гомор.

– Ха! Ха! Ха! – хохотал Юрьев. – Узнаю его: у него преглупая страсть, за которую уж мы с ним не раз спорили дружески, страсть приводить в беспорядок все то, что носит отпечаток, как у тебя, дружище, твой мобилье, щепетильности и педантичности.

– Да уж это куда ни шло, – продолжал сетовать Синицын, – а скверно то, что он засыпал пеплом, да еще горячим, от своих маисовых сигарет корни только что пересаженного в горшок рододендрона, и вот это прелестное растение погибло.

– О! – воскликнул пылкий и быстрый в своих движениях Юрьев, – этому горю твоему, Синицын, я помогу: в Нессельродовских оранжереях[132] учится садоводству один из бабушкиных парнишек, сестра которого у бабушки подгорничной и с тем вместе моя преданная подруга. Вот тебе мое честное слово: у тебя на днях будет рододендрон на славу. А, так вы служите в Военном министерстве, – продолжал он, обращаясь ко мне, – и, может быть, знаете Акинфия Петровича Суковкина?[133][134]

– Как не знать, – отвечал я, – это один из лучших моих сослуживцев. Он премилый и прелюбезный человек.

– И преприятный собеседник, – продолжал Юрьев, – он бывает иногда у бабушки Арсеньевой и всегда рассказывает что-нибудь забавное. Так, на днях он рассказывал, что к ним в министерство поступил какой-то угловатый семинарист и облекся во всю форму. Но как ему ни толковали во всех тонкостях о том, как следует поступать, нося шляпу адъютантской формы, которая никогда не поворачивается, при отдавании чести царской фамилии или высшему начальству, – семинарист при первой встрече с императором забыл все наставления, данные ему адъютантом военного министра, и, видя, что все поворачивают шляпы по форме, повернул свою, и его кокарда очутилась сзади на затылке, а широкая сторона шляпы была спереди. К счастью, государь был в хорошем расположении духа: «изволили смеяться», как говорится в «Горе от ума» Грибоедова[135], и еще его величество изволил сказать: «А! Чернышевский новобранец!» Этот комический рассказ Акинфия Петровича, с различными ужимками и фарсами, заставил хохотать всю нашу честную компанию почти до слез; а бабушка еще плакала от умиления, находя, что notre Souverain est vraiment d’une bonté angélique[136], точно уж будто следовало за эту неловкость бедного семинариста в Сибирь ссылать.

Синицын, знавший, что происшествие это было не с семинаристом каким-то, а со мною, когда в марте месяце 1836 года я в первый раз в жизни облачился в военную форму и наткнулся на Невском проспекте на императора, ужасно переконфузился, уверил Юрьева, что все это выдумка Суковкина и что никогда ничего подобного не было.

– Вы, дорогой Афанасий Иванович, – сказал я, – чего доброго, думаете, что рассказ этот меня огорчает, тогда как я сам его при вас повторял не раз, чтобы посмешить общество у Беклемишевых, у Карлгофа, у Бородиных, у Масловых, везде, где мы с вами встречаемся. Да и к чему тут конфузиться? Ежели вы давно не слыхали этого анекдота о шляпе и о шинели, закинутой мною на манер римской тоги, то только потому, что рассказывать все об одном и том же – значит хотеть надоесть своим знакомым, да еще и потому, что эти мои комические рассказы об этом случае с подражаниями Величкину, Дюру и Рязанцеву[137] дошли, кажется, до нашего графа Александра Ивановича (т. е. Чернышева, тогда еще не бывшего князем) и не совсем ему понравились, о чем я узнал конфиденциально от нашего вице-директора, добрейшего Николая Александровича Бутурлина. В рассказе сослуживца моего Акинфия Петровича все передано как нельзя вернее, кроме только того, что, ради красоты слога, ему вздумалось замаскировать меня семинаристом, каким, как вам известно, я никогда не бывал.

Юрьев, как человек, больше товарища своего Синицына знакомый с условиями хорошего общества, понял сразу, что рассказ этот не мог быть мне обиден ни на волос; но со всем тем не счел нужным продолжать его, а только сказал:

– В первый раз, что я у бабушки увижусь с Акинфием Петровичем, скажу ему, что он напрасно переиначил историческую истину своего забавного анекдота, потому что я имел удовольствие познакомиться с настоящим