Длинные шелковистые пряди волос, стянутые налобной повязкой, расшитой яркими узорами, блестели на солнце и, ниспадая на плечи, почти терялись на точно такой же золотистой коже. Загорелое личико ребенка с изящным профилем, напоминавшим Турнемина, и ярко-синими глазами ничем не походило на мордашки других малышей племени.

Мальчик, как и его приемный отец, был почти нагим, — но на запястьях его сверкали серебряные браслеты, а на поясе висел маленький томагавк. Ступал он степенно и важно, гордый тем, что сопровождает на церемонии самого вождя. А пожиравший его глазами Жиль боролся изо всех сил с искушением броситься прямо к сыну, схватить его, не обращая внимания на собравшихся, и унести как можно дальше.

Странное это было чувство, близкое к инстинкту, почти животное и вместе с тем необычайно нежное: словно невидимые нити, подобные лианам, тянулись от малыша прямо в сердце Турнемина и врастали там корнями насмерть. Переполненный счастьем. Жиль ревниво следил, как шествует его сын рядом с Корнплэнтером, — в душе его уживались рай и ад — и напрочь забыл о несчастном пленнике, хотя только что клялся себе, что освободит его от мучений любым способом.

— Красивей ребенка я еще не видел, — с искренним восхищением прошептал за его спиной Тим. — Ты счастлив?

— Даже представить себе не можешь, как…

— Да нет, я понимаю… Но вот тот несчастный у столба вряд ли разделяет твои чувства. Что делать будем?

— Мы можем лишь убить его до того, как он успеет намучиться. Но мушкет стреляет громко.

Не поискать ли нам лук со стрелами в какой-нибудь хижине? Думаю, теперь все ушли на площадь.

Там собралось столько народу, что вряд ли кто еще остался.

— Давай попробуем.

По возможности бесшумно друзья вышли из укрытия, легли на землю и поползли сначала в достаточно высокой траве по лугу, а потом через маисовое поле по направлению к деревне. По мере того, как они приближались, громкие крики, пение, сопровождаемое ритмичным звуком барабана, становились все слышнее, а запахи жилья все назойливее. Запахи кисловатые, но скорее приятные. Пахло тушенными в жире маринованными овощами, мхом и костром.

Вдруг над всем этим гвалтом раздался дикий крик.

— Черт побери! — выругался Турнемин. — Они уже начали.

Приподнявшись на руках и вытянув шеи, Тим и Жиль сквозь верхушки растений оглядели площадку. Несчастный у столба извивался от боли и вопил непрерывно, а старуха индианка прижигала ему живот раскаленным докрасна лемехом плуга.

— Скорее! — прорычал Жиль и бросился бегом к ближайшей хижине. — Надо немедленно найти лук, или я выстрелю из мушкета… Ты только послушай, как эти черти радуются мучениям несчастного…

Он уже ступил на порог, но в ужасе застыл:

Корнплэнтер подводил к пленнику сына. В руках у него был зажженный факел, он передал его мальчику и ободряюще махнул ему, указывая на привязанного к столбу человека. Ребенок согласно кивнул и, тоже улыбаясь, решительно зашагал к жертве. От гнева у Жиля потемнело в глазах, и он, повинуясь лишь своей ярости, сорвался с места…

Раскидывая на ходу всех, кто оказывался на его пути, он мчался, как безумный. Подбежав к мальчику, когда огонь уже начал лизать беззащитное тело пленника, Турнемин вырвал факел из ручки ребенка и яростно затоптал его. Потом выхватил свой охотничий кинжал и твердой рукой вонзил его в сердце стонавшего от страшных ожогов несчастного пленника.

Наступила полная тишина. Неожиданность появления француза сыграла ему на руку, но оторопь индейцев прошла быстро. Вскоре раздались возмущенные крики. Жиля схватили, отобрали кинжал и, скорее, поволокли, чем повели, к вождю. Тот смотрел на своего нового пленника со снисходительным презрением, как обычно смотрят на слабоумных.

— Вероятно, ты родственник той безвольной тряпки, которая должна была, по моему разумению, повеселить детей и женщин. Если так, то ты, давший ему быструю смерть, займешь его место…

Он говорил по-английски и весьма свободно.

— Вашего пленника я никогда прежде не видел, — спокойно ответил Жиль.

— Зачем же тогда тебе понадобилось вмешиваться в его судьбу?

— Его судьба интересовала меня лишь потому, что он был стар и немощен. Но я не желаю, чтобы ты учил этого ребенка позорному ремеслу палача, — добавил Жиль, указывая на мальчика, сурово глядевшего на него своими большими синими, так похожими на его собственные, глазами.

Взгляд Корнплэнтера подернулся дымкой гнева.

— Как смеешь ты, бледнолицый, диктовать, что нужно, а что не нужно моему сыну?

— Я не стал бы вмешиваться в воспитание ребенка, будь он действительно твоим. Но это не твой сын.

Ирокез схватил томагавк, сверкавший у него на поясе, и в ярости занес его над головой обидчика.

— Кто осмелился сказать тебе, что Тиканти не мой сын?

— Никто. Это я тебе говорю. Он не может быть твоим ребенком. Он дитя Ситапаноки, дочери последнего Сагамора из алгонкинов, которую ты украл у Сагоеваты. И мой сын.

— Твой сын…

— Вот именно. Посмотри сам… смотри же! Не видишь, как мы похожи? А глаза?

Отбросив одним движением тех, кто его удерживал, Жиль взял мальчика за подбородок (ребенок зашипел, как дикий котенок) и заставил его поднять лицо.

— Ну так что? Смотри хорошенько!.. Часто встречаются у ирокезов глаза такого оттенка?

Индеец долго изучал черты отца и сына: в ярких лучах поднявшегося высоко солнца их сходство стало особенно заметным. По выражению досады на лице Корнплэнтера Жиль понял, что убедил его. Но рука вождя по-прежнему властно легла на голову мальчика, которого он звал Тиканти , и задержалась на ней с нежностью, удивившей француза: чего-чего, а нежности за индейцами не водилось. Угрюмым жестом и грубым приказом Корнплэнтер удалил воинов, охранявших его пленника.

— Войди в мой вигвам. Нам надо поговорить…

Ты один?

— Нет. С друзьями. Но я оставил их в лесу, они ждут моего возвращения.

Действительно, Тим видел, как в слепой ярости ворвался в деревню Жиль, но не последовал за ним. Лучше, оставаясь на свободе, понаблюдать за развитием событий, чем стать еще одним беспомощным пленником Корнплэнтера.

Слово «вигвам», которое употребил Корнплэнтер, приглашая неожиданного гостя, не слишком подходило к жилищу вождя, больше похожему на небольшую крепость с укрепленным двором и домом из бревен, и даже отдаленно не напоминавшему обычную для индейцев постройку из жердей, крытых корой и оленьими шкурами.

Внутри дом вождя был увешан покрывалами, которые вышивали женщины племени, звериными шкурами, расписан символическими изображениями животных и выглядел даже до некоторой степени элегантно. Сильно пахло травами: Корнплэнтер был еще и известным знахарем.