Уже кончается у них мужской разговор о том, как деньги зарабатывать… К. говорит о грибах, как грибы выращивают в сарае… Борис поддерживает его свысока… Ну, как будто Борис уже такой иностранец, такой европеец, и все это далеко от него… А сам наверняка ведь зависит от этой женщины… Она ведь работает, а что он может заработать своими статьями… Думаю, что очень мало может он заработать… Лазар как-то вяло передергивает плечами и улыбается какой-то смазанной улыбкой, устал бедный мой…

Вот что неприятно: К. заводит разговор о перемене имен, разумеется, и обо всем остальном… Только этого не хватало! И без того тошно и сил не осталось… Борис говорит, что, конечно, это ошибка правительства. Теперь-то ему все равно, теперь это уже не его правительство!.. К. завел разговор о горах. Там войска, и перестрелки… И он рассказывает, как женщин согнали в селе на какое-то собрание и заставили снять шальвары и косынки… Он обращается ко мне, хочет уточнить, чья это национальная одежда: шальвары и косынки… Не знаю, чего он хочет… чтобы я сказала, что это хорошо и правильно, когда насильно заставляют снимать одежду?… Я отвечаю, что шальвары — это гигиенично; по утрам, например, когда холодно и надо корову доить… Хотя я в жизни не доила никаких коров!.. К. предлагает доить коров по утрам в шерстяных чулках… И это мы все говорим вялыми, серьезными голосами, а как же это глупо и нелепо…

Вдруг я перестала думать о чем-либо, кроме этого желания обязательно высказать свою мысль… Я сказала, что мне смешна такая наука, которая с маниакальным упорством выискивает что-то общее у болгар с белорусами Полесья, например, или с русскими из Средней полосы России; а эта кровная общность болгар и турок, о ней можно тома исписать; а такая наука не замечает, не желает замечать… Только рознь растравляет она между людьми, между близкими странами… Это уже принесло нам горе… Борис произнес как-то в пространство: «… славистика…» Этот К. что-то заговорил о турецких насилиях, и что вот от этого и есть у болгар эта самая общность с турками… насильственно… Но говорил он без горячности, ему не хотелось втягиваться в спор, в скандал; он ведь не для того сюда пришел… Я сказала со злостью: «Ну, если я тебя насильно одела, обула, и дала тебе слова, и культуру, и все; так это еще не самое страшное насилие!»… Борис хмыкнул как-то очень простецки… Странно это и не похоже на него… Я подумала, что он даже радуется, наверное, что мы вроде забыли о наших просьбах, отвлеклись, ссоримся… У меня такая злость и отвращение ко всему… Несколько раз было такое… Я спала одна, и мне снился страшный сон, будто я повисла в каком-то пространстве, какая-то пресная душащая безвоздушность; я не могу пошевелиться, мне плохо; и это не кончается, я не умираю; мне очень плохо; и вдруг я во сне понимаю, что со мной: — я больше не люблю моего Лазара… И тогда я просыпаюсь, и вся мокрая от пота, жилы бьются на висках, сердце колотится; но это все хорошо, я опять жива, люблю… В горле пленка, я встаю, у меня слабость, меня качает; и в умывальник, в раковину выплевываю кровь… От этого сна только легкая тень страха, ужаса остается, вот и прошла; я ложусь и легко, сладко засыпаю…

Жена Бориса оглядывает нас, у нее теперь какое-то задумчивое и совсем человеческое теплое выражение лица…

Душа Лазара уже стряхнула, как паутину иссохшую, все эти сегодняшние унижения… Душа его летит… Мы уже молчим, а он один говорит… Он говорит все свои любимые мысли о человеческом достоинстве, и о том, как нельзя отнимать это достоинство у людей; как нельзя мучить людей унижениями; как нельзя унижать их, давая им это гнусное право унижать и мучить других… Теперь его лицо такое молодое, живое, чистое; а глаза его так чудесно и открыто сияют… Он как будто молодое божество; с одной защитой, с одним невидимым щитом прелестной чистой красоты и милосердия… Он всех защитит… Я знаю, какое божество: — Кришна или наш весенний святой Лазар…

Очки он снял… он так… когда весь в своих чувствах и мыслях, таким мальчишеским жестом снимает очки и зажимает в пальцах опущенной руки…

Он сидит перед нами так легко и свободно, чуть подавшись вперед, и говорит…

У всех такие серьезные и потаенно-радостные лица… Наверное, и у меня… Такие лица я видела в горах, когда несколько человек, совсем разных, пили из родника и плескали живую воду себе в лицо…

Мы прощаемся в прихожей… Как все это кончилось, как они поднялись, как мы все вышли в прихожую — не помню в подробностях… Лазар тихонько просит К. задержаться… Я понимаю, Лазар не хочет, чтобы этот К. продолжал им досаждать еще и на улице, а то еще и провожать их пойдет… А с кем не случалось такое, когда просишь и унижаешься… Она вдруг схватывает меня за руку. Неожиданное какое-то движение, слишком резкое и открытое. У нее сильные пальцы… Она начинает очень быстро говорить… И я прошу с просительной улыбкой: «Не так быстро, пожалуйста…» Она тоже улыбается, как-то жалобно, или мне показалось, и произносит: «Да, медленно…» И медленно говорит, что она мне завидует, потому что Лазар меня очень сильно любит, и что иногда лучше прямо сказать о каком-то чувстве, а не прятать его; если сказать, тогда быстрее пройдет, — эта ее зависть пройдет… Она сжимает мое запястье… Теперь она как будто унижена передо мной… Я пытаюсь проанализировать свои чувства: а если я испытываю удовольствие? Мне становится стыдно. Я стараюсь, чтобы мой голос был очень добрым и сердечным: — «У вас все будет хорошо…» У нее кривятся губы… Ну, если Борис и не так ее любит, все равно он умный и волевой; пожалуй, за эти качества я даже его уважаю; он, конечно, понимает, что если уж он от нее зависит и она ждет от него любви, то он должен ей доказать эту свою любовь к ней. А как она понимает любовь, не знаю… Но то, что она видела и чувствовала, когда Лазар говорил, это не из-за меня и не для меня, это как будто святой Лазар, или Кришна, или родник…

Они ушли… Теперь Лазар говорит К., что мы скоро отдадим деньги… К. рвется на улицу… Я выхожу на балкон… Конечно, Борис уже поймал такси и их нет… К. покрутился, огляделся и пошел… Но это все совсем не смешно…

В комнате Лазар сидит за столом, накручивает на палец темную прядь волос и напевает… Он приподнял руку, согнутую в локте, и этот согнутый указательный палец кажется очень длинным и светлым… Когда у меня плохое настроение, я сержусь, если он вот так сидит, крутит волосы и напевает… Сейчас — не сержусь… Он развалился на стуле, одну руку откинул… Он забыл слова, что-то мычит, потом выпевает: «… Са-анта Лю-чи-иа…», потом опять мычит и выпевает опять… Он поднимает на меня смешливые глаза и спрашивает, не сержусь ли я на него. Мне становится стыдно, что он первый спрашивает, и я сама спрашиваю в ответ, не сердится ли он на меня… Мне хочется быть с ним… Убирать со стола не хочется… Я подхожу, прижимаю его голову к своей груди, подтягиваю к своим губам его откинутую вниз руку и чуточку покусываю кончики его пальцев… Я хочу потушить свет… Я не люблю, когда при свете… Но он вполголоса бормочет, растягивая слова: «… Не нужно… давай так поласкаемся…»

Уже в постели я спрашиваю о главном:

— Ты ему отдал?…

Вдруг мне хочется, чтобы он ничего не отдавал, чтобы мы с ним не устраивали себе лишнего беспокойства в жизни… Но я этого не скажу вслух… не могу…