Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ладно, пойдемте, голубушки мои, — вполне благожелательно обратился к нам первый стражник. — Падре велел как можно скорее отвезти вас обратно в приют.
Я украдкой взглянула на Вивальди, сидевшего в первом ряду оркестра, — он в ответ лишь комично приподнял брови. Похоже, к нему вернулось обычное озорное настроение.
Марьетта послала публике воздушные поцелуи, и стражники повели нас из театра к выходу на канал, где уже ждала гондола.
Я еще никогда не сидела в гондоле, хотя всю жизнь глазела на лодки из окна. Ощущение бесшумного скольжения по глади канала столь заворожило меня, что я и думать забыла об ожидающем нас наказании. Я не могла оторвать глаз от звезд. Мне казалось, что это небесная лазурь одежд Богородицы проглядывает сквозь дырочки, проколотые в черном бархате неба над моей головой.
Теперь ночные часы для меня привычны, но меня и поныне каждый раз чарует красота звездного неба. В ту ночь я, переполненная музыкой и красками оперы, находилась в особом состоянии, и звезды казались мне волшебством, не совместимым с привычным мне миром. Я глядела на них и думала, что это только сон.
Когда я была еще совсем маленькой, по церковным праздникам нас, приютских мальчиков и девочек, водили по улицам Венеции. Наряженные в красное, в дождь и в зной мы шли, распевая псалмы и взывая к святым. Впереди шествовала одна из сестер, звоня в колокольчик и выкрикивая: «Реr Pietà!»,[28]а кто-то из детей — для этой цели всегда выбирали подкидыша помиловиднее — подставлял каждому прохожему корзину для пожертвований. Но едва наши женские прелести оформились настолько, что гондольеры начали посылать нам воздушные поцелуи и бормотать комплименты, как доступ во внешний мир стал нам заказан.
Конечно же, я не раз глядела на звезды и луну в окно, но из приюта я могла видеть лишь жалкое подобие великолепия, простершегося в ту ночь над моей головой, обрамленного силуэтами палаццо, выстроившихся вдоль Большого канала.
Небосвод в ясную ночь живет и пульсирует; звезды на нем похожи на ноты, обращенные в свет, и, подобно нотам, они мерцают, растут, блекнут и падают. Художникам пока не удалось отразить это на холсте — и никогда не удастся, пока кто-нибудь из них не научит свои краски танцевать.
Я украдкой оглянулась на гондольера — он мне подмигнул. Все они дают цеховую клятву хранить молчание: ни один не выдаст тайны, подслушанной во время работы, будь то тайна любви или убийства. Я пообещала себе, что, если соберусь когда-нибудь бежать из Пьеты, то непременно воспользуюсь гондолой.
Мы слишком быстро приплыли к выходящим на канал воротам приюта, и только тогда я с ужасом задумалась о последствиях нашего поступка. Девочек переводили из coro в разряд figlie di comun и за менее серьезные нарушения. Я представила, что всю оставшуюся жизнь вместо занятий музыкой буду в мастерской плести кружева или прясть шелковину, и возненавидела Марьетту. Несмотря на то что в сердце я чувствовала горячую благодарность к подруге за одно из самых прекрасных приключений в моей жизни, тем не менее я ненавидела ее за то, что она заставила меня сделать.
Один из стражников вручил привратнице щедрую подачку — несомненно, любезно переданную ему Рыжим Аббатом. К тому моменту, как мы с Марьеттой выбрались из гондолы и шагнули через порог, маэстры Беттины нигде не было видно. Я бы никогда не подумала, что эти стражницы наших врат, всегда старейшие и благочестивейшие, а зачастую и подлейшие из наших воспитательниц, могут быть куплены. Правда, с тех пор я узнала, что у каждого есть своя цена.
Босиком и без масок мы с Марьеттой взбежали вверх по лестнице и миновали темную переднюю. Затаив дыхание, прокрались на цыпочках мимо грузной фигуры сестры Джованны, похрапывающей на своем стуле. Опершись о спинку, она, вероятно, витала в снах о той жизни, которой могла бы наслаждаться, если бы родители любили ее больше, чем ее сестрицу.
Мы скинули мужские одежды и натянули наши ночные рубашки, затем, переглянувшись, без лишних слов просунули костюмы, раздобытые Марьеттиной матерью, через оконную решетку. Улики нашей ночной вылазки упали с негромким всплеском в канал Рио делла Пьета и поплыли дальше, к морю. Я улыбнулась подруге и впервые почувствовала к ней неподдельную привязанность и все возрастающее уважение.
Не успела я опустить голову на подушку, как и надо мной начали смыкаться всепоглощающие волны сна. Вдруг кто-то положил мне на лицо руку, и я увидела склонившуюся ко мне Бернардину. Она уставилась на меня единственным здоровым глазом — вторым, по ее уверениям, она прозревала будущее.
— Молчи! — шепнула она.
Затем она медленно отвела в сторону одеяло и задрала на мне рубашку. Луна уже ушла с небосклона, но Бернардина наверняка могла рассмотреть мое тело при свете звезд и тусклом мерцании ночника в коридоре. Поблескивая зрячим глазом, она потянулась к моему лону, и ее длинный палец коснулся миндалинки у меня между ног — всего на мгновение, словно она боялась обжечься. Бернардина ухмыльнулась, поправила на мне рубашку и накрыла меня одеялом. Я отпихнула руку, которой она зажимала мне рот.
— Ч-ш! — шикнула она на меня.
— Оставь меня в покое! — прошипела я.
Бернардина по-прежнему улыбалась.
— Я видела, что вы вдвоем вытворяли, как уходили и приходили, вот этим самым глазом, — она указала на зрячий глаз, — и вот этим тоже! — Теперь она показала на бельмо. — Получше береги свое местечко любимицы маэстро, bell'Annina mia!
И она взглянула на меня с такой нескрываемой ненавистью, что, будь у нее нож, она наверняка всадила бы мне его прямо в сердце. Однако за неимением ножа она снова ухмыльнулась и произнесла: «Спокойной ночи!».
После этого я долго лежала, уставив взор в темноту и так страдая от страха и одиночества, как еще никогда в жизни.
В лето Господне 1709
«Милая матушка!
Как бы мне пригодились твои советы, ведь я, кажется, навлекла на себя вечный гнев воспитателей.
Сегодня утром, чтобы утолить жажду, мне пришлось разбить ледяную корку в кувшине с водой. Говорят, такой холодной зимы не было уже сто лет. La Serenissima преобразилась, вмерзшая во время так же прочно, как и я, застрявшая в стенах своей темницы. И каналы, и даже лагуны покрылись толстым льдом.
Пока нынешняя зима не изменила вид из наших окон, я даже не задумывалась, что Венеция, хоть и построенная из камня, — так или иначе, город, где даже все самое прочное всегда подвижно. Отражения розовых и серых мраморных строений дробятся на водной глади на бесчисленное множество сверкающих цветных пятен. То же мерцающее движение отражается в каждом оконном стекле, когда гондолы проносятся мимо, взад и вперед, словно ласточки.
Вид из больших окон — и из моего любимого — столь мне привычен, что встает передо мной, стоит лишь закрыть глаза. Хотелось бы мне сейчас смотреть на воду, но единственное оконце моего карцера невелико и расположено почти под самым потолком, так что мне виден только клочок серого неба.