Сугробов осторожно, словно боясь сглаза или порчи, забрал у нее микрофон и заметался по амфитеатру, выясняя мнение зрителей. А мнения разделились. Большинство шумно кляло похотливого Анатолия и жестокую Алену. Некоторые осуждали Ирину, проморгавшую мужа, а теперь вот пришедшую на телевидение – жаловаться. Третьи философски рассуждали о любви как о разновидности урагана, сметающего и правого, и виноватого…

Калязин даже немного подуспокоился, выяснив, что есть, оказывается, люди, способные понять безвинное непротивление обрушившейся на него любви. Но это был уже не тот покой, не та уверенность в своей сердечной и плотской правоте, с которыми он час назад приехал в Останкино.

Сугробов порхал между рядами, поднося микрофон то одному, то другому желающему. Наконец он остановился возле юноши, сидевшего, низко опустив голову.

– Ну а вы, молодой человек, ничего не хотите сказать?

– Хочу! – дерзко выкрикнул парень, вскочил и вырвал микрофон у опешившего ведущего. – Отец, ты нас предал!

Зал застонал и заухал, заметив, насколько юноша похож на Анатолия: то же узкое лицо с крупным носом, те же близко поставленные глаза, те же волосы… Банкир дернулся, точно ему дали пощечину. Алена выпрямилась и гневно потемнела лицом. А Ирина смотрела на сына с мольбой, будто хотела спросить: «Зачем ты здесь? Зачем?»

– Да, дорогие телезрители! – скороговоркой спортивного комментатора разъяснил обстановку Сугробов. – Сын Ирины и Анатолия – Коля тоже решил прийти на нашу передачу… И мы не посмели ему отказать! Простите, Коля, что перебил вас! Так что вы хотели сказать отцу?

– Я… я… – покраснел сбитый с толку юноша, но справился с собой и крикнул, срывая свой неокрепший басок: – Ты предал нас! Я никогда не прощу тебе того, что ты сделал с мамой! У тебя больше нет сына!!

С этими словами, плача и расталкивая потрясенных зрителей, Коля бросился вон.

– Снято! – весело крикнули сверху. – Давай финал. Потом – перебивки.

Зал оцепенел. Трое несчастных недвижно сидели в креслах. А Саша совершенно некстати вспомнил одну давнюю и очень обидную Татьянину шутку. Она была уже на шестом месяце, а молодой, горячий Калязин все никак не мог утихомириться, клятвенно обещая быть ювелирно осторожным.

«Ладно, – вздохнув, согласилась жена. – Надеюсь, после рождения ребенок будет видеть тебя так же часто…»

«Что-о?!» – одновременно обалдев и охладев, вскричал он.

«Извини, я неудачно пошутила…»

«Ты… Ты думаешь, что я?.. Я способен…»

«Я ничего не думаю. Я тебе верю…»

Тем временем Сугробов медленно вернулся на подиум, несколько раз в раздумье обошел розовый куст и наконец с усилием, словно одолевая горловой спазм, проговорил:

– Да, я понимаю… Это жестоко… Это горько… Но, может быть, катастрофа, разрушившая эту семью, научит нас с вами хоть чему-нибудь… Спасибо, что были с нами! До новых встреч… Ирина, Анатолий, Алена, простите меня!..

Он наклонился и, положив к их ногам микрофон, словно странный черный цветок к подножию скорбного памятника, тихо удалился.

Измученный, Калязин невольно подумал о том, что в этом дурацком Сугробове все-таки что-то есть, какой-то особенный – паскудный и печальный – талант.

Юпитеры погасли. Народ потянулся из студии к выходу, обсуждая увиденное. Несколько женщин окружили Данилиану, выспрашивая адрес ее колдовского офиса. Людиновец с пухлой папкой под мышкой увязался за сексопатологом. Алена, крепко схватив под локоть, увела с подиума Анатолия, ставшего сразу каким-то жалким и неуклюжим. И только Ирина все так же сидела, уронив руки на колени, и неподвижно смотрела в пустеющий зал. Подойти к ней никто не решался.

– А вы чего ж не выступили, Александр Михайлович? – участливо спросила Трусковецкая.

– Я… Зачем? – вяло отозвался Саша, вспомнив, что так и не выполнил гляделкинское задание.

– У вас неприятности? – посочувствовала редакторша и вдруг заметила, как кто-то из зрителей пытается на память отщипнуть бутон от розового куста.

– Да как вам сказать…

– Не трогайте икебану! – взвизгнула она. – Извините, Александр Михайлович! – И умчалась наводить порядок.

Калязин побрел к выходу. Проходя мимо все еще сидевшей в кресле Ирины, Саша остановился и тихо сказал:

– Не расстраивайтесь! Он одумается и обязательно вернется. Я знаю…

Прямо из Останкина Калязин поехал домой, но не в Измайлово – к Инне, а на Тишинку – к Татьяне.

Он тихо открыл дверь своим ключом и тут же почувствовал запах родного жилища. Нет, не жилища – жизни. Неизъяснимый словами воздух квартиры словно вобрал и растворил в себе всю Сашину жизнь до самой последней, никчемной мелочи. Ему даже почудилось, будто он ощущает вольерный дух кролика по имени Шапкин, купленного когда-то, лет пятнадцать назад, ко дню рождения Димки. Шапкин давным-давно издох от переедания, но в веяньях квартирных сквозняков осталось что-то и от этого смешного длинноухого зверька.

Жена была на кухне – стряпала. На сковородке шипели, поджариваясь, как грешные мужья в аду, котлетки. Увидев Калязина, она сначала растерялась, стала поправлять передничек, подаренный мужем к Восьмому марта, но быстро взяла себя в руки. От той, прежней Татьяны, униженно соглашавшейся на все, даже разрешавшей ему иметь любовницу, ничего не осталось. В лице появилась какая-то сосредоточенная суровость.

– Здравствуй! – тихо сказал он.

– Здравствуй!

– Как дела?

– Нормально…

– Закончила со Степаном Андреевичем?

– Нет, не закончила. – Татьяна удивленно посмотрела на мужа. – Он умер. Снял паркет и от расстройства умер…

– Жаль…

– Очень жаль! Хороший был дядька. Фронтовик. Ты за вещами?

– Нет…

– Если пригнал машину, то напрасно. Мы с Димой посоветовались – нам от тебя ничего не надо. Проживем…

– Нет… Я вернулся…

– Что значит – вернулся?

– Насовсем…

– Сначала ушел насовсем. Теперь вернулся насовсем. Так не бывает!

– Бывает. Я хочу вернуться, – поправился Калязин, – если простишь…

– А любовь? Неужели кончилась?! Так быстро?

– Не было никакой любви. Я же тебе объяснял: я просто хотел пожить один…

– Ну и как – пожил?

– Пожил.

– Не ври! Гляделкин мне все рассказал. У вас прямо с ним какая-то эстафета получилась!

– Не надо так, Таня!

– А как надо?

– Не так…

– Только так и надо. Наблудился?

– Мне уйти?

– Как хочешь… Но лучше уйди!

– Почему?