Ослепленный мотылек кружил перед капотом; громко трещали цикады, и совсем рядом успокаивающе шуршал прибой, словно няня, которая убаюкивает плачущее дитя.

Билли показалось, что воздух перед ним раскололся и задрожал, и он почувствовал невыносимую острую боль.

Однажды в армии он сцепился с одним типом из военной полиции, и перед тем как Билли обрушил на него свои кулаки, полицейский ухитрился всадить нож в его правый бок. Билли тогда отделал его как надо, и хотя загремел на гауптвахту, никогда в жизни он не чувствовал такого удовлетворения.

Но та боль была ничто в сравнении с теперешней. Сверкающий клинок пронзил ночь, а потом он пронзил Билли — от правого плеча, через живот, к левому бедру. Его кишки стали вываливаться, и он ощутил тошнотворное зловоние.

— Господи Иису...

Потом круглый деревянный шест со свистом обрушился на плечо Билли, и он услышал треск ломающихся костей; как ни странно, это не было больно.

Впервые за долгие годы на глазах у Билли выступили слезы. “Мама, — подумал он, — мамочка, я возвращаюсь домой”.

* * *

Наступила ночь; рядом с домом яростный ветер ломал верхушки деревьев. Где-то вдалеке послышался гудок катера. Они лежали в постели, наслаждаясь теплом друг друга.

— Обещай мне, что не будешь смеяться, — потребовала Жюстина, повернувшись к Николасу.

— Обещаю.

— Мне кажется, что я готова... готова уйти.

— Уйти?

— Да, уйти из этой жизни.

— Мне кажется, жить с такими мыслями очень грустно.

— Да.

Николас обнял ее, и Жюстина просунула свою стопу между его голеней.

Помолчав немного, он спросил:

— Чего ты хочешь?

— Быть счастливой. Только и всего.

“Во всем мире нет ничего, кроме наших тел, — думала Жюстина, — кроме наших душ”. Еще ни с кем она не была так близка, как теперь с Николасом. В ней рождалось доверие; наверное, для этого настало время.

Жюстина подскочила от страшного шума, донесшегося из кухни, и закричала, словно почувствовала на своей шее железную хватку чьей-то холодной руки.

Николас встал и начал осторожно двигаться к двери. Он был совершенно нагой, но его напрягшиеся мускулы и блестящая от пота кожа казались какой-то таинственной одеждой.

Он молча приблизился к желтому конусу света, льющегося из коридора. Николас двигался слегка присев, выставляя вперед левую ногу и отклоняясь а сторону, словно фехтовальщик, не отрывая ступни от пола. Не говоря ни слова, он вышел в коридор.

Собравшись с силами, Жюстина пошла вслед за ним. Она видела, что он держит руки поднятыми перед собой, ребрами ладоней вперед, и это почему-то напомнило ей два меча. Они вошли в кухню.

Жюстина увидела, что окно над раковиной разбито вдребезги и на поду поблескивают осколки стекла. Она не решилась идти дальше босиком. Ветер развевал занавески, и они бились о стену, выложенную керамической плиткой.

Николас застыл, разглядывая что-то на поду возле стола. Он стоял не двигаясь так долго, что Жюстина осторожно прошла по осколкам и остановилась у него за спиной.

На полу лежала пушистая черная масса, большая и неподвижная, Из нее в нескольких местах сочилась кровь, переливаясь на битом стекле. Жюстине в ноздри ударил странный едкий запах, и ее чуть не вытошнило.

— Что... — она с трудом подавила рвоту. — Что это?

— Не знаю, — сказал Николас задумчиво. — Летучие мыши не бывают такими большими — во всяком случае, в этой части Америки, и это не белка-летяга.

Зазвенел телефон, и Жюстина схватила Николаса за руку.

— Меня знобит, — прошептала она. Николас не сводил глаз с черного животного.

— Свет ослепил его, — сказал он.

Жюстина отошла к стене и сняла телефонную трубку, а Николас продолжал рассеянно рассматривать пол. Ей пришлось подойти к нему и тронуть его за плечо.

— Винсент хочет с тобой говорить.

Николас оторвал глаза от пола и посмотрел на Жюстину.

— Хорошо. — Его голос звучал хрипло, и казалось, что его мысли блуждают где-то далеко. — Не подходи сюда, — предупредил Николас и взял трубку. — В чем дело?

— Я звонил тебе домой, — начал Винсент. — Потом решил поискать тебя здесь. Николас молчал.

— Послушай, я знай, что уже ночь. — В голосе Винсента слышались странные, тревожные нотки. — Это случилось снова. Флорам только что привез еще один труп. Теперь над ним работают фотографы.

Ветер, с шумом врывающийся через разбитое стекло, показался Николасу обжигающе холодным; на его теле выступил пот. Он посмотрел на пол: черная пушистая тушка, красная кровь, растекающаяся струйками по разбитому стеклу.

— Ник, тело было рассечено по диагонали, от лопатки до тазобедренного сустава... Одним ударом. Ты понимаешь?

В каких-нибудь трехстах метрах от границы их участка, среди пышного тенистого леса скрывался синтоистский храм. По другую сторону границы, метрах в ста пятидесяти, стоял их дом — большая постройка в традиционном японском стиле, хрупкая и изящная. Перед Г-образным фасадом был разбит аккуратный сад, требовавший неустанного внимания и бесконечной любви, как малое дитя.

Словно в насмешку, через несколько лет на дальней стороне пологого холма проложили сверхсовременное восьмиполосное шоссе, которое должно было разгрузить мощные транспортные потоки.

Последние остатки японской военной мощи превратились в груды металлолома, а военачальники даймё отбывали заключение как военные преступники. Император оставался в своем дворце, но американцы в военной форме повсюду чувствовали себя хозяевами и часто с гордостью вспоминали об “атомном солнце”.

Однако для Николаса уроки истории начались в другой стране.

Когда Николасу было десять лет, отец рассказал ему, что 15 февраля 1942 года британский гарнизон оставил Сингапур под ударами японцев. Они удерживали город три с половиной года, до сентября 1945, когда в Сингапур снова вошли британцы. Там, в растерзанном войной городе, отец Николаса встретил его мать. На исходе того удушливого лета у нее на глазах погиб ее первый муж, комендант японского гарнизона, и Цзон на какое-то время лишилась рассудка.

Первые британские части уже просачивались в город, и комендант отвел свой гарнизон на восток, чтобы охватить противника с флангов, однако просчитался и в результате сам оказался в окружении. Попав под бешеный перекрестный огонь, он зарубил мечом шесть английских солдат, пока остальные не догадались отступить и забросать его гранатами. От бесстрашного коменданта не осталось ничего, даже костей.