Пройдя совсем недалеко от дороги, он замер. Там, между деревьями, обнаружилась большая поляна. Трава в центре была аккуратно подстрижена — примерно на ширину восьми татами. А на траве в полном одиночестве стоял актер театра но[5]!

Тонкий и стройный, он был одет в фантастически роскошное, алое с золотом кимоно. Багряный шелк густо усеивала вышивка в виде осыпающихся золотых кленовых листьев, асимметрично сбегавшая от воротника вниз, наискось к рукаву. А сквозь этот прекрасный листопад на спине кимоно справа проглядывала изумительно вытканная коричневым шелком лань — робкая и нежная, с огромными, ласковыми глазами. Собственно, яркость великолепных одежд актера, мелькавших за деревьями, и привлекла внимание Кадзэ.

Лицо актера скрывала «ко-омотэ» — традиционная театральная маска юной девы. Овальное, лишенное выражения личико маски было ярко раскрашено белым, что создавало приятный контраст с пунцовыми губами и высокими, выразительными черными бровями. Дополнял маску черный парик из настоящих человеческих волос — длинных и густых, уложенных в искусную прическу. Создавалась полная иллюзия того, что актер но — в действительности, несомненно, мужчина — молодая и прелестная женщина.

Актер закружился в медленном танце. Движения — плавные и грациозные, каждый жест — точный, продуманный, изысканно стилизованный. Кадзэ, которому в последние годы не доводилось посещать представлений театра Но, застыл, как зачарованный. Вообще-то классические составляющие пьесы но — танец, драма и музыкальное сопровождение. В беззвучной пантомиме, которой он воровато любовался сейчас, не было ни музыки, ни точно соответствующего древним канонам пения, ни текста, однако изумительное искусство танцора заставляло позабыть обо всем.

Незнакомец шаг за шагом прочерчивал стороны невидимого треугольника, и внезапно Кадзэ четко осознал: да перед ним же отрывок из «Додзедзи», старинной пьесы но, в основе которой лежит сюжет о церемонии освящения огромного бронзового колокола храма Додзедзи! Прекрасная танцовщица сирабиеси бредет к горному святилищу, а впоследствии выясняется, что во образе ее скрывается злой и мстительный дух, который, когда служители храма заманивают под колокол, принимает обличье ужасного змея. Эта роль трудна даже для опытного актера — чего стоит одна необходимость мгновенно сменить костюм под прикрытием колокола и в несколько мгновений превратиться из обольстительной и нежной девы в сверкающее, страшное чудовище! — да зато и запоминается она навсегда.

Снова и снова шел таинственный танцор по сторонам зримого лишь для него треугольника, чуть изменяя траекторию движений. Да, безупречное исполнение той части пьесы, где сирабиеси совершает долгий путь через горы к святилищу, — а оно и в обычной постановке пьесы длится долго, минуту за минутой. Много искусства и таланта требуется исполнителю этой роли, чтобы ни на миг не упустить внимания зрителей, и незнакомцу, на которого смотрел сейчас Кадзэ, не занимать было ни того ни другого. Ронин лишь диву давался, любуясь, сколь много мелких, неожиданных и всегда красивых изменений вносит актер в каждое из повторяющихся движений танца.

Чудо закончилось так же внезапно, как и началось. Человек в маске выпрямился. Замер. Кадзэ понял — нет, никто здесь не собирается исполнять пьесу но. Просто тренируется зачем-то незнакомец, совершенствуется в изящном древнем искусстве. Но каков дар, каков стиль?! Рехнуться можно, честное слово. Кадзэ, верно, и рехнулся. А не то с чего бы ему выскакивать на поляну, да еще и орать при этом восторженно:

— Изумительно! Неповторимо! Никогда еще не видел, чтобы танец из «Додзедзи» исполнялся столь прекрасно!

Застигнутый врасплох незнакомец вздрогнул. Изумленно обернулся в сторону пришельца.

— Простите мою дерзость, — заторопился Кадзэ, — нет мне прощения за то, что посмел нарушить ваше уединение! Одно лишь служит мне извинением, — не смог, просто не нашел в себе сил удержаться, чтоб не выразить восхищение вашим совершенством в исполнении этой роли!

Договорил — и склонился перед таинственным танцором в глубоком, полном почтения поклоне.

Тот не ответил ни слова, однако отдал Кадзэ ответный поклон, причем с такой грацией, что сильный и гибкий воин впервые неуклюжим чурбаном каким-то себя почувствовал.

— Еще раз благодарю вас за наслаждение, которое вы соизволили доставить мне своим танцем, — выдохнул Кадзэ.

Повернулся и побрел прочь, к дороге. Даже обернуться — и то себе не позволил.

Н-да. Много чего навидался человек, ныне именующий себя ронином Мацуямой Кадзэ, в жизни, но этот одинокий, разодетый в шелка и золото танцор, исполнявший отрывок из древней пьесы но посреди безлюдной, затерянной меж гор поляны?! То ли сон, то ли видение! Конечно, лицо незнакомца скрывала маска и Кадзэ понятия не имел, каков он в действительности, но, возможно, так оно и надобно жить в нынешние мрачные времена: под маской и в молчании…

Мир менялся с каждым днем — и, насколь смел судить Кадзэ, отнюдь не в лучшую сторону. Отгремели непрерывные, трехсотлетние гражданские войны, истерзавшие землю Ямато, — но лишь ненадолго успокоилась страна в мире, который принес великий правитель Хидэёси. Хотя… даже и при Хидэёси не доводилось мужам благородного воинского сословия умирать от старости в собственных усадьбах. Сначала понесло правителя Корею завоевывать, а там, в случае успеха, он и на Поднебесную империю Китая нацеливался… Впрочем, до Китая добраться не случилось. Да и вторжение в Корею после немногих первоначальных успехов тоже обернулось для японцев катастрофой. Ох, немало давних боевых товарищей Хидэёси сложили головы в той скверно подготовленной авантюре! Сам-то правитель — тот как раз из Японии носу не казал и скончался в преклонных годах по причинам естественным. Но после смерти Хидэёси начался настоящий ад. Тяжко пришлось и малолетнему его наследнику, и верным его союзникам. Ибо умевший терпеливо ждать Токугава Иэясу, властитель богатейшей из провинций Японии, Канто, дождался наконец своего часа.

Сидел Иэясу, ровно кот у мышиной норки. Смотрел спокойно, как проливают союзники Хидэёси молодую кровь своих сыновей и внуков в богами проклятой Корейской войне. Сам планы честолюбивые правителя поддерживал, но все больше на словах, войска же собственные к чужим берегам отправлять как-то избегал. Наблюдал невозмутимо, как стареет Хидэёси, сумевший обзавестись законным сыном лишь незадолго до смерти. Бровью не шелохнул, когда после кончины правителя Опекунский совет, в котором и он состоял, не озаботился укреплением власти малолетнего наследника, а вместо того погряз в ссорах и интригах. Короче, Иэясу прождал едва не всю жизнь… а потом понял: настало время рискнуть. Рискнул по-крупному — все, что имел, поставил на карту в чудовищной битве при Секигахаре, в коей двести тысяч воинов участвовали. И выиграл — люди его буквально изничтожили войска, верные наследнику Хидэёси. Победил Иэясу, и вот теперь он — всемогущий, всевластный правитель Японии.