Дети плачут, и Катя жалобно твердит: «Я не хочу, не хочу, чтобы мама ехала на войну».

IV

В квартире Юрьевых идёт суматоха. Марья Ивановна привезла из Гостиного двора великолепный коричневый чемодан с медными пуговицами, и мама укладывается в дорогу. Укладывать, впрочем, особенно нечего: несколько перемен белья, два платья — одно парадное, чёрное, в котором надо будет являться по начальству, другое — коричневое, рабочее, с чёрным клеёнчатым фартуком и такими же нарукавниками. В нём мама будет лечить раненых, — дети уже теперь знают, что она едет не драться впереди войска, с саблей наголо, как они себе раньше представляли, а ухаживать за больными и ранеными. Это тоже хорошо, и хотя мама, может быть, и не сделается генералом, но папа сказал, что крест ей всё-таки дадут, а ведь это всё равно. Потом мама начинает укладывать книги: анатомический атлас, известный у детей под названием «книги про ободранного человека», потому что на обложке нарисован человек с обнажёнными мускулами, военно-полевую хирургию Пирогова, учение о перевязках и много других. Дети деятельно помогают маме укладываться, таскают с этажерок книги и пытаются уложить в чемодан даже скелет, который стоит в углу, накрытый коленкоровым чехлом. Но оказывается, что скелет остаётся дома, и дети с сожалением водворяют его на прежнее место.

— Мама, а Томку ты возьмёшь? — спрашивает Мурка, таща маленькую белую собачонку, которая отчаянно визжит и барахтается.

— Нет, не возьму, — говорит мама, смеясь.

— А я было её причесала! — восклицает Мурка и выпускает Томку. Та, негодуя, фыркает, встряхивается и забивается под диван, страшно недовольная происходящим в квартире беспорядком.

В это время Катя долго что-то возится в своём углу, перебирает вещи, разговаривая сама с собою, и наконец выходит из детской, неся что-то, тщательно завёрнутое в бумажку.

— Мама, — говорит она, — а я тебе свою «разбитенькую чашечку» подарю. На, возьми…

Мама смеётся, но на глазах её выступают слёзы, и она, чтобы скрыть их, целует Катю и благодарит её за подарок. «Разбитенькая чашечка» тоже укладывается в чемодан рядом с пироговской хирургией и десмургией (учебник перевязки ран) Карпинского…

V

Через несколько дней на Николаевском вокзале происходили проводы уезжающих на войну студенток. Провожать их собралось много народу: знакомые, родные, товарищи — студенты и студентки. Среди обычной публики, наполнявшей вокзал и платформу, эта группа обращала на себя внимание своим особым внешним видом. Скромные костюмы и стриженые волосы у женщин, светлые пуговицы и погоны студентов-медиков, широкополые шляпы и пледы студентов университета, оживлённые молодые лица… Несмотря на то что студентки уезжали на тяжёлый труд и тяжёлые лишения и впереди их ожидали все ужасы войны, болезнь и, может быть, смерть от тифа или от шальной пули, все были бодры, веселы, и беззаботный молодой смех часто слышался в их группе.

С этой партией уезжала и Юрьева. Её провожали всем домом — муж, дети и няня Марья Ивановна. Дети ещё не сознавали хорошенько всей торжественности этой минуты, и их больше всего занимала шумная толпа незнакомых людей, вагоны и паровоз. Лёню особенно интересовал паровоз: он не отходил от него, боясь пропустить тот момент, когда локомотив тронется с места, и во что бы то ни стало хотел посмотреть, как будут двигаться эти огромные железные лапы, которые устроены у паровоза по бокам. Мурка больше глазела на публику и даже успела завязать какое-то знакомство, причём не преминула сообщить новым знакомым, что мама уезжает на войну, что она получит крест и что ей, Мурке, уже восемь лет и она теперь будет вместо мамы. Только маленькая Катя не отходила от матери и робко жалась к её коленям, глядя на всё окружающее испуганным взглядом выпавшей из гнезда птички.

Послышался второй звонок. Публика заволновалась и бросилась к вагонам. Все теснятся у площадок; провожающие торопливо обмениваются рукопожатиями с отъезжающими; слышатся поцелуи, напутственные возгласы, плач.

— Где Мурка? Лёня! Идите прощаться с мамой! — кричит Марья Ивановна.

— Ну, прощайте, дети! — говорит мама. — Будьте умники, не шалите, пишите мне почаще. Да Катю не обижайте, она маленькая…

Маму провожали всем домом…

— Юрьева, идите садиться! — кричат ей через головы толпы подруги.

Третий звонок. Юрьева бросается к вагону, но на дороге оборачивается: ей кажется, что она что-то такое важное забыла сказать. Что такое? Нет, ничего… Ещё раз она всех целует и вскакивает на площадку. На глазах у неё блестят слёзы, но она старается улыбаться и весёлым голосом кричит: «До свиданья, до свиданья!..»

Поезд медленно трогается. Лёня бросается к паровозу смотреть, как двигаются железные лапы; Мурка устремляется за ним. Лапы двигаются всё быстрее и быстрее, что-то тяжело пыхтит в железной груди чудовища; вот оно дохнуло, и всё заволоклось горячим дымом и паром. Мелькнул белый платок и исчез; вагоны бегут, бегут; колёса как будто торопятся за ними… И вот уже ничего нет, и на платформе пусто и тихо…

— Мама, мама!.. — кричит Катя, протягивая ручонки вслед убегающему облачку дыма.

Её все уговаривают, утешают и едут домой. Всю дорогу Лёня без умолку рассказывает о паровозе и спорит с Муркой; но когда они приезжают и входят в опустевшую квартиру, где уже нет мамы, но всё ещё о ней так живо напоминает, когда запертая в чулане Томка выскакивает их встречать, обнюхивает их платья, ищет чего-то и вдруг начинает жалобно визжать, — дети затихают, смотрят друг на друга большими глазами и, наконец, разражаются горьким плачем. Мама уехала!..

VI

Целую неделю дети горевали и плакали, наводя тоску на всех. Ещё днем ничего, они забывались, играли и шалили; но как только смеркалось и в квартире водворялась какая-то особенная грустная тишина, дети залезали под обеденный круглый стол и принимались реветь, причём Томка им неизменно подвывала. И никакие уговоры, ласки, развлечения не могли остановить этого припадка горя. Когда источник слёз иссякал и дети начинали уставать от плача, Мурка приносила какую-нибудь мамину вещь, клала её перед собою, и, глядя на неё, все трое с новыми силами принимались рыдать. Иногда для взрыва горя достаточно было даже нескольких слов вроде того: «А вон мамин скелет стоит!» или: «А вот на этом стуле мама сидела», и в придумывании этих слов особенно изощрялась Мурка. Вечерние беседы в кроватках, при слабом мерцании ночника, касались тоже главным образом мамы, и знаменитый герой Миша был забыт.

Однажды папа, возвратясь со службы, принёс большую карту, повесил её